Том Холт - Козлопеснь

— Нет. С чего бы я стал отпускать лошадь? — тут он кое-что заметил. — Эвполид, — сказал он. — В чем это у меня лицо?

— Это ты блевал, — сказал я. — Не мешало бы тебе умыться.

— Ладно, а где вода?

— Нету тут воды, — я подхватил мешок и пошел к мулу.

♦

О боги, этот мул. Слышали, наверное, утверждения пифагорейцев, будто души умерших возрождаются к новой жизни в телах животных; так вот, этот мул, должно быть, приютил душу какого-то комедиографофоба — скажем, афинского политика или чрезмерно чувствительного трагика — поскольку он объявил нам обоим войну с первых мгновений знакомства. Это было тем более странно, что мы были явно первыми человеческими существами на его жизненном пути, обеспечившие его такие предметами роскоши, как пища и вода. Возможно, в нем поселился упертый сиракузский патриот; как бы там ни было, он не шел на сотрудничество ни за какие коврижки. Помню, например, его очаровательную привычку останавливаться, как вкопанный, безо всяких видимых причин и издавать самый отвратительный рев — звуки гаже этого я слышал только на представлении некоторых пьес Каркина. Кроме того, он был ленив, злобен и блудлив, и не будь он реинкарнацией политика, то я мог бы поклясться, что в нем воплотился один из протагонистов Аристофана — Филоклеон, может быть, или Стрепсиад.

Аристофан, впрочем, блаженствовал, поскольку он ехал верхом, а я нет — то есть одной проблемой у меня стало меньше. Он был все еще слаб и проку от него особого не было, но по крайней мере не возникало впечатления, что он того и гляди умрет — по этому признаку, кстати, я мог без труда отличить его от мула. Оказавшись верхом, как подобает благородному человеку, он принялся болтать, а я, за недостатком дыхания, не мог принять участия в беседе. Он растолковал мне, что не так с Афинами, с методами ведения войны, с афинской комедиографией, моими пьесами, моим браком, состоянием горных дорог на Сицилии, с мулом, с погодой, с моим характером, его кишками, с командованием афинской армии на Сицилии, командованием сиракузской армией на Сицилии, с Сицилией как таковой, с богами и с едой — все это со множеством перекрестных ссылок и самоцитат. К тому времени, как мы добрались до реки Терий, которая отделяла горную часть нашего пути от равнинной, я знал его мнение по любому сколько-нибудь существенному вопросу так же хорошо, как он сам, а то и лучше. Честно признаюсь — если не считать второго тома « Одиссеи» , которую меня заставляли учить в детстве — я никогда не узнавал ничего более бесполезного — и с большими мучениями.

Мы разошлись во мнениях, как именно следует преодолеть финальный этап нашего путешествия до Катаны. Я считал, что нам как можно скорее следует выйти к берегу и двигаться вдоль него. Есть хорошие шансы, указывал я, что переправившись через реку Симет, мы можем встретиться либо с дружественными, либо индифферентными жителями — скорее, последнее — и нам останется только миновать Леонтины, не лишившись конечностей. Аристофан, в свою очередь, не беспокоился насчет Леонтин, но сильно сомневался, что еды хватит до самой Катаны и что мул до нее дотянет. Поэтому он предлагал идти прямо в Леонтины, продать мула, купить другого мула и еще еды, и не торопясь проследовать в Катану. Все сицилийцы, до сих пор попадавшиеся нам на пути, оказались людьми приветливыми и всегда готовыми помочь, сказал он, а поскольку теперь у нас есть деньги, нет никакого смысла морить себя голодом из ложно понятной осторожности.

Я наотрез отказался идти в Леонтины, а Аристофан точно так же наотрез отказался от стремительного рывка к побережью. Единственно возможным компромиссным решением было двигаться к побережью не спеша — на том и порешили.

Я не говорю, что это было самое идиотское решение в истории. Например, можно припомнить, как Тезей однажды решил соблазнить Царицу загробного мира, а Икар не увидел никаких причин, способных помешать ему взлететь чуть выше, чем было принято, чтобы скрасить полет в Грецию видами северного Крита. Я, однако, настаиваю, что это решение было глупейшим по крайней мере на памяти ныне живущих, и изменю свое мнение, только если мне представят скрепленные клятвой заявления по крайней мере двух достойных доверия свидетелей.

Мы провели последнюю ночь в горах, пререкаясь, и ранним утром пустились в путь через равнину. В тот день было невероятно жарко, а мул, видимо, припомнил какие-то особенно обидные насмешки Аристофана по поводу внешней политики его предыдущего воплощения, поскольку он останавливался чаще, чем похоронная процессия в грозу. Вскоре мы оказались на открытой местности, двигаясь по дороге, явно главной, и встречные (которые стали появляться слишком уж часто, на мой вкус) все как один, казалось, останавливались и принимались на нас глазеть, покуда мы рывками продвигались к маленькой деревне на горизонте. Не могу сказать, что именно пробуждало в них подозрения, но тот факт, что мы орали на нашего мула на ионийском диалекте, не мог не пробудить любопытство. В чем бы не заключалась главная причина, ее оказалось достаточно, чтобы нас упомянули в разговоре с начальником верхового разъезда, который патрулировал дорогу в поисках афинян, бегущих в Катану.

Мы, конечно, не знали этого, проходя мимо маленькой рощицы и споря о том, что делать дальше. Проблема решилась сама собой, когда дорога оказалась внезапно заблокирована тремя мужчинами в доспехах.

Первым моим побуждением было завизжать от ужаса и броситься бежать. Один из них, однако, кинулся к нам, ухватил мула под уздцы и сказал по-ионийски:

— Благодарение богам! Вы ведь афиняне?

— Да, — ответил мой безмозглый товарищ, — Аристофан, сын Филиппа, к твоим услугам. Вы тоже афиняне?

Я присмотрелся повнимательнее. Они были грязными, оборванными и голодными. Можно было смело ставить на то, что да, это тоже афиняне. Их предводитель горячо возблагодарил богов и стал расспрашивать, в каком направлении Катана и есть ли у нас еда.

— Катана вон там, — сказал сын Филиппа, — а еды у нас хватит на всех.

Я попытался оспорить последнее заявление, но Аристофан ничего и слышать не хотел, и очень скоро все мы убрались в рощу и полностью уничтожили наши запасы.

Три наших соотечественника были из людей Никия, и им пришлось тяжко. Поглотив все пригодное в пищу, за исключением мула (по мне так пусть бы сожрали и его), они поведали нам свою историю. Никий и его офицеры погибли или попали в плен; сиракузцы окружили их отряд и загнали его в реку. Поскольку к этому времени афиняне обезумели от жажды, они бросали оружие и падали в воду, чтобы напиться, и пока они пили, их расстреливали в упор. Но афиняне не прекращали пить несмотря на то, что вода окрасилась кровью, и дрались между собой за доступ к ней. Опустошив колчаны, сиракузцы пошли в рукопашную, сколько смогли — убили, а немногих выживших взяли в плен. Однако они, пятнадцать земляков из Элевсина, сумели пробиться из окружения. До нашей встречи дожило трое из них. Двенадцать остались в полях юго-восточной Сицилии скудной пищей для ворон — скудной из-за того, что десять из них умерли от голода. Остальные пятеро готовы были сдаться, когда вдруг набрели на козу, пасущуюся в холмах. Израсходовав последние крохи энергии на загонную охоту, они убили и съели козу, однако местные пастухи засекли их и бросились в ближайшую деревню, в которой после сытного обеда отдыхал конный патруль. Всадники прискакали в холмы и убили двух афинян, съевших на голодный желудок слишком много, чтобы двинуться с места; последние трое, однако, отбились, забросав кавалеристов камнями, и убежали. Теперь они понятия не имели, где находятся, смертельно проголодались и были уверены, что верховые по-прежнему их преследуют и догонят в течение нескольких часов. Они прочувствовано благодарили нас за угощение и компанию, но умоляли убираться отсюда как можно быстрее.