Том Холт - Козлопеснь

Поскольку говорить мне было теперь не с кем, я забился поглубже под щит и некоторое время пытался не думать ни о чем. Опять где-то кричал проклятый удод — определенно, эта птица ничего не боялась. Может быть, она со свойственной животным безапелляционностью уговаривала нас убраться отсюда и оставить ее в покое. Когда-то у нас был кот, который принимался завывать, стоило войти в комнату, как будто это он тут хозяин. Кот этот, помнится, раздражал меня безмерно. И если я способен расслышать удода, как вышло так, что я не слышал стрелу, убившую Калликрата? Как это для меня типично, думал я, вечно я пропуская важные события — например, как вспыхивает священный огонь или самый далекий бросок дротика на Играх Госпожи. Я вставал засветло и шел в Город пешком, чтобы попасть на них, выстаивал длиннющую очередь, и когда наступал этот самый момент, смотрел в другую сторону, или раскупоривал амфору, и только по оглушительным крикам вокруг понимал, что что-то произошло.

Не помню, как долго я так простоял. Мой ум приобрел особенную ясность и чистоту, но занять его было совершенно нечем. Затем человек, стоявший с другой стороны, повернулся и посмотрел прямо на меня; я узнал его лицо.

— Привет, Эвполид, — сказал он, и я почувствовал, что горю в огне. — Я говорил, что мы встретимся здесь.

— Да, говорил, — ответил я. — Я забыл.

— Тебя отвлекли, — сказал Дионис и улыбнулся. — Что ж, видимо, это наша последняя встреча. Полагаю, ты рад меня видеть.

— Я не знаю, — сказал я. — Так это и есть тот самый сад за стеной? Многие годы я гадал, что же это за место.

— И так ли ты его представлял? — спросил бог. И снова его голос, казалось, раздавался со всех сторон. Он отдавался эхом в бронзовой раковине шлема и я едва мог расслышать собственные мысли.

— Нет, — признался я. — Но ты ведь и не объяснил ничего. Ты просто сказал — сад за стеной, и все. С тех пор я побывал во множестве садов, в Аттике и других местах. У меня даже есть собственный сад, в моем поместье в Филе.

— Это тот самый сад за стеной, — сказал бог, — в котором старый хор сходит со сцены, а новый на нее поднимается. Я подарил тебе прекрасную комедию, хотя твой хор, — и он обвел все вокруг широким взмахом руки, — твой хор, похоже, не желает больше танцевать. Думаю, самое время ему оставить сцену. Они старались как могли, но не понимали произносимых слов. На что годится такой хор?

Я почувствовал в себе искру гнева, невзирая на присутствие бога.

— Они танцевали так хорошо, как могли, — ответил я. — Возможно, это вина поэта, написавшего слишком сложные роли. Если хор не может их понять, какой прок от них публике?

Дионис рассмеялся и я подумал, что моя голова сейчас лопнет. Его смех прокатился по верхушкам деревьев, как гром, и отразился от далеких гор.

— Ладно, к делу, — сказал он. — Тебе предстоит следующее. Я не желаю, чтобы мой лучший поэт был убит здесь, на Сицилии, и потом тебе следует перепрыгнуть эту стену и бежать. Катана вон там, — и он показала, где. — Найди рыботорговца Периклида; он живет в большом доме рядом с моих храмом у малых ворот, он позаботится о тебе. Начинаю думать, что мы все-таки еще встретимся, Эвполид, сын Эвхора, из Паллены. Ищи меня в доме у Пропилеи, в день, когда на рыночной площади анчоусов будут продавать по три драхмы за кварту. И главное — присмотри за моим любимым поэтом. Я не хочу, чтобы он пострадал, понял?

И после этих слов он превратился обратно в человека, который стоял здесь сначала и который тоже был мертв; я видел стрелу, торчавшую у него из уха. Должно быть, она убила его, пока я говорил с богом.

Я набрал пригоршню пыли и посыпал ею голову Калликрата, предавая его земле; у меня не было монет, чтобы вложить ему в руку для паромщика, потому что все деньги я проиграл проклятому Ясону. Затем я подобрал щит, проверил, надежно ли завязаны сандалии и перелез через стену.

Ноги мои едва гнулись и сперва я мог только кое-как ковылять. Но когда первая по шлему чиркнула первая стрела, я обнаружил, что внезапно обрел способность бегать. На самом деле я совершенно не боялся погибнуть, но мне казалось неуважительным проверять щедрость бога, стоя здесь на манер соломенного чучела под градом сиракузских стрел и камней.

Во вражеском строю, который подошел уже почти вплотную к стене, зиял широкий разрыв, и я бросился прямо к нему. Несколько раз в меня что-то попало, но я не замедлял бега и прикрывался щитом. Проскакивая через разрыв, я услышал за спиной конский топот и призадумался, как именно Дионис собирается меня отсюда выводить. Когда топот стал очень громким и всадник был практически у меня за спиной, я развернулся, упал на одно колено, как учили, и поднял щит над головой. Это был маневр, который мне никогда не удавалось проделать на тренировках, но в этот раз я выполнил его идеально.

Всадник был тут как тут. Он дернул поводья вправо, чтобы объехать меня с той стороны, где щит ничего не прикрывал, но глупое животное споткнулось и он на секунду потерял равновесие. Я видел, что его левый бок и подмышка оказались беззащитны, пока он яростно тянул на себя поводья; я вскочил из всех сил ткнул его копьем. Наконечник погрузился полностью, как будто в теле была уже приготовлено под него отверстие; когда она начал сползать с коня, я отпустил древко. Вот так просто.

Не было никакого смысла идти пешком, если можно ехать верхом, особенно если учесть еще нескольких приближающихся всадников; я ухватился за уздечку и попытался влезть лошади на спину. Это было крупное животное, я небольшого роста, лошадь не останавливалась; в конце концов я выбросил щит. Для мужчины это считается бесчестьем, но в тот момент меня не до чести. Я почти решился плюнуть на лошадь и дай бог ноги, но тут мне удалось упасть животом ей на спину и наконец усесться.

В сложившихся обстоятельствах мне следовало бы поторопиться — вражеские кавалеристы приближались со всех сторон — но я задержался на мгновение, чтобы взглянуть в лицо убитого мной человека. На этом лице застыло выражение такого глубокого отвращения, что я против воли расхохотался.

— Ох, бога же ради, — казалось, говорило это лицо, — должно быть, произошла ошибка.

Я понимал, что чувствовал этот бедолага — ему действительно очень не повезло. Но откуда он мог знать, что выступил против Бога Драмы? Я плюнул в него на удачу и развернул коня.

Я дал ему пяток и он перешел на рысь, чего было явно недостаточно, и поэтому я пнул его еще и еще, принялся орать на него и обзываться, используя эпитеты, которые комедиограф обычно приберегает для поэтов-соперников. Они, видимо, подействовали, поскольку лошадь сорвалась в галоп. Это была добрая лошадь, как я сейчас понимаю, но тогда я был далек от чувства восхищения.