Михаил Крупин - Окаянный престол

— Кабы не присяга, — скрежетнул, но полным голосом, другу один москвич, — я бы скотам... Михиря железного. Ты видел, Васька там лежит. В одуванчиках — меж ихних мертвяков... Васька.

— Да можно, по-моему, — как бы думая, ответил с тонким выражением его сосед. — Мы-то клятву Божию кому давали — тем, кто как следовает-то в Бога верует?.. Так что не грех.

Ещё он не договорил, первый москвич ахнул Котковича литовской саблей. Сосед его ткнул в Тадеуша Скальского жальцем рожна. Ближние единодушно поддержали двух друзей своими остриями.

— Братья, западня! — кого-то ещё страстно упреждал Кшиштоф Шафранец, носясь, как бес, избой, опрокидывая за собой перед преследователями столы, какие-то — плетёными раструбами — корзины, выхватил щит — чёрную заслонку — из печи... — Не верьте псам!.. — Загнанный в угол, вспрыгнув на стол, там застучал свинцовым пряслом, сорванным с веретена, в потолок и в стену.

Откуда-то выскочил Станислав Борша с висящим, плещущим вишенной гущей ухом, с дикой саблей — спасать своих солдат. Но тут же кожаный колет у него на груди сам разодрался засветившимся солоно-ало глазком, и ротмистр, как на смотру вытянувшись, вышел в сени и упал в барабаны под лестницу.

Тесовая храмина поперхнулась, вдруг вспомнив, что дряхлая вся, всей щепой своей кашлянула: в Китай-городе вступили в дело две мортиры — разносили дома, где держались, запёршись с гайдуками, гостями и семьями, перемышльский хорунжий Тарло и братья Стадницкие.

— Гой еси! Гой! Гой еси! — Снова родные, кровель не трясущие колокола. — Гой!

— Г-Г-Гей!!! — возразили вновь пушки. — Г-Г-Гей!!!

— А-ха-ха-ха, — закатился конь.

— ... Гей! Бей! Ляхов бей! — по-удавьи скользило и билось в дыму. — ... еси! Меси! Ля-айя!!! Ляхов?!

— «Ля илляха иль алла!» — вторил нараспев Москве Шерефединов и, поезживая Петровкой и Пречистенкой на нарядном кровном жеребце меж схваток, прорежал и ляхов, и — немногим реже, улучая миг, когда не глядит никто, — и русских: искусно, по одному лёгкому высвисту сабельному на человека.

...Изредка в направлении Кремля проводили сдавшихся под русское ручательство шатких, искровавленных, чуть не донага ободранных литовцев. Но доводили редко. Набегал кто-нибудь свежее и освиреплённее и дорубал... Сам вид человеческой крови, светящей ало, жалобной и бренной, казалось, всех сводит с ума, но если бы тогда сравнили это с силами, водящими лесных зверей, все бы честно не нашли здесь сходства и едва ли бы даже обиделись.

Разве что вот доведены были чином супруги Тарло. Стройные, бело-бежевые (уже голые вполне, совершенно: зело дорогим оказалось муслиновое ляшское бельё) — как гонимые прямым трактом из рая, — обнявшись, миновали они все строгие толпы и заставы, перед верною четой приоткрывающиеся, как любующиеся уста.

Продравшиеся в Кремль на звон из своего Замоскворечья, стрельцы были построены сотниками и головами на набережной, но, памятуя прошлогодние всполохи, примкнуть к чьей-нибудь стороне отказались напрочь, не имея на то указания верхнего своего чина Басманова или только уж самого царя. Высших мятежников до времени устроило такое положение дел.

Вкруг царских теремов ещё хозяйничали латники-бояре, их дружинники, разбойники и новгородцы. Забегавшие в Кремль любопытные слободы сразу либо отправляли назад — перенимать и бить литвин, — либо прямо и от Челобитного двора налево — брать хоромину царёва тестя. Он — главный тать.

Мнишек-старший в обнесённом добрым частоколом корпусе держался крепко: он всегда нежно следил за личной безопасностью — в отчих ли, в чужих ли краях, и сейчас в его распоряжении было достаточно как аркебуз и пороха, так и могших превосходно с таковыми обратиться — гостей и гайдуков. Но и достающих его московитов было более достаточно.

Стась Мнишек, достигший польского подворья в Кремле без единой царапины, присел возле одного мужика из осадной цени, высматривающего с коротким самопалом-ружьецом кого-нибудь над басурманской изгородью.

— Что, друг, много ль тетерек подстрелил? — спросил Мнишек-сын.

Мужик, мельком поражённый его тоном — чистым, горьким и покойным, оглянулся и снова приник к щиту подклети:

— Уйди, княжич, не мешай!.. Надо литву поучить...

Стась, ударившись затылком о клеть, зашёлся шёпотом душевным: пся крев, матку вашу...

— Ты так-то им скажи, ишь, насобачился, — кивнул москвич, не отрываясь от прицела, соседу-стрелку. — У тебя, наверно, ляхи есть в роду?

— Да, все поляки, — рассеянно отвечал Стась, всматриваясь в дымку над острогом, — только отец — чех...

— Он там? — вдруг понял мужик, кивнул на городьбу и дым.

— Там.

— Тогда, служивый, оставайся с нами, как дорвёмся, покажи, который твой отец-то, не тронем твоего.

Стась стал медленно и страшно распрямляться.

— Нет, отцы...

— Что ты? У гнись, милок! — хотел дёрнуть его за край кунтуша вниз мужик, но тихо отпрянул неловкой рукой. — А что?..

Стась выпрямился, и дневные палёные туманы ушли, и ниоткуда никто не стрелял.

— А всё, отцы, пошалили и будет! Обедать и спать!

Не шагнул-таки князь Шуйский, ни разку не ступил по успенской паперти прочь от всей своей повстанческой Думы, бегущей плавно на него вдоль зданий, дико ликующей, будто сошедшей с небес без ума.

Но тут же стал виден — посередине ватаги несущийся — строительный широкий одрец. Мчали его боевые холопы, бояре же собаками неслись по сторонам или скакали вокруг одреца на конях дурными печенегами. На выпачканном зодчего известью одреце лёжа тряс в скок носильщиков двумя руками и двумя ногами человек.

Бояре и дворяне на бегу нет-нет да и хлестали человека саблями или булавами в отмах. Отовсюду на площадь бежали ещё аргамаки и люди... Когда одрец был уже в трёх саженях от Шуйского, взявшийся невесть откуда Мыльников с коротким самопалом и золотой испариной на лбу, расталкивая всех, перепинаясь как слепой, полез: «Уж и я благословлю сейчас польского свистуна!» Но явно, что он не мог на бегу стрелять прицельно, с безопасностью для всех, тут же у него отняли самопал, отмяли прочь, навешав самому лещей нагайками...

Перед князем опустили на носилках человека. Он был мёртв, одет в рваный и исчёрканный кровью державный кафтан, поверху — в грязный передник не то каменщика, не то бродячего пирожника, но до удивления, до жути сердца, походил на самозваного Дмитрия. У погубленного, как и просил Шуйский Голицына, не было лица, вместо лица на улице подсыхало расплеснувшееся зернистое варенье. Но опойковые императоровы сапожки были надеты те самые, которым ещё с вечера на ночь, поясницу скрепя, отдавал все поклоны Василий Иванович. (Молодец Голицын: успел-таки где-то в опочивальне найти).