Михаил Крупин - Окаянный престол

— Это ж наши! — вырвалось у нападавших, чуть показался из покоев крестный ход солдат, возглавленный пузатым вострым попиком с милой пшеничной бородой. — Гляди ж ты, истинные христиане! — Многие из слобожан подошли тут же к явленным иконам и благословились у иезуита.

Так, кадя и распевая, Чиржовский и компания дошли по широкой Тверской, сквозь сталь и пыль, до обители посольства...

Гонсевский благодарил пана-боярина за своевременное уведомление о русском престоловороте. (Впрочем, послам до внутренних дел палат московских дела нет — помогай вам Бог по правде вашей). И благодарил всё боярство за заботу о своём дворе. (Впрочем, он и так был целиком уверен в безопасности посольства, ибо не только в европейских христианских государствах, но и в ханствах азиатских свято чтут титул послов). Что же до Мнишка сандомирского и прибывших с ним подданных своего королевского величества, то и они у вас отнюдь не с тем, чтобы, как выразился пан ясновельможный, съесть или завоевать страну Московию, но прибыли на свадьбу, будучи приглашены тем, кого вы сами почитали до сего самого дня великим государем, и не имея ни догадки о том, кто тут у вас был истинным, а кто неистинным... Они не произвели здесь никакого злодейства, ущерба или беззакония. Если же кто из пановней прислуги, людей подлого звания, совершил что дурно — за повинного никто не стоит, но нельзя же всем терпеть за одного, etc [78] Et cetera (лат.) — и так далее. ...

А посему, коли вельможные единовластные Панове бояре не поусердствуют остановить кровопролитие, тогда и мы, великопольские послы, тоже не ручаемся, что сможем удерживать долее нашу челядь (пан Александр мотнул изящно и нервно рукой в сторону сидящих непонятных гайдуков), а свыше того, сами не станем покойно смотреть на кровь наших собратий, а принуждены будем с ними же погибнуть — за них же! (Александр Корвино-Гонсевский — как выстрелил — схлопнул малиновый зонт, опёрся на него, мокрый насквозь, точно набухший кровью и обшлепанный какими-то клочми, в яркую травку ушло остриё). А что из того вперёд у Зигмунда Августа, честь коего в его послах, с вами, боярами, коих честь в его послах же, может выйти, то думные бояре могут и сами рассмотреть.

Едва Нащокин принёс старшему Шуйскому и ближним князьям заговора ответ Корвино-Гонсевского, враз пущены были нарасплох по улицам отряды, каждый с боярином или известным дворянином во главе, — усмирять резню. Шуйский заранее знал, что должен в кромешном содоме спасти хоть пригоршню литвин, чтоб было потом, чем оправдаться перед ихней Речью и своей иконой, и изготавливался, как только престол освободят, отгонять народ от недодавленных...

А то — кабы не Речь, не Сигизмунд — чего лучше? Пусть их — до последнего. И свалить потом на «янышей» сам труп царька. Хлопот, спросу меньше... Вишь, нельзя. Ещё: коли погиб не Гришка, а Дмитрий, так императрица эта, комарица привязавшаяся, сядет на престол. Тогда и ей бы надо вместе с ним — «аминь»?.. И-и! Что ты, перед Речью не отмоешься. Нешуточная ссора пригрядет: это только так кажется — меньше хлопот. Такая сутяжь между двух земель пойдёт, все шилья выгребут из нашего мешка. Своих остригий придадут на сдачу... Больно уж широк загрёб. Так вранья бы уж поменьше. Запутаешься, осрамишься так — свои верить тебе забоятся, разбегутся... И вернутся, так на бороду насрут.

Нет, правда — козырь наш, в ней тебе и Бог, и сила. Вот с правдой да силушкой в дело пойдёт и добро: отчего ж не унять мирскую свалку? С нами сила крестная — уймём.

Оказалось, впрочем, что унимать почти уж нечего. Всюду, на улицах и по домам, комически разложенные, возлежали и сидели за столами, прицепленные к стульям, стояли, пригвождённые к столбам, зверски и комически изрезанные мёртвые поляки.

Боярин Хворостинин сказал, что не видывал такого и на шведской войне.

— А што ж так? — рассеянно, по дурацкой хитрящей привычке спросил его рядом едущий Иван Шуйский, которого уже чуть подирала дрожь от этого угрюмого весельица.

— Да што ж. Во-первых, разбойнички... — отвечал покойно Хворостинин. — Да ещё я давно заметил: когда мирный человек, а не воин за войну берётся — он солдата злее. Он не прогонит, не ранит врага — он должен только убить. Потому как нету хладнокровия, умения, ярью одной и воюет. Да и трусит он ещё: знает, коли не убьёт сейчас — пока вот счастье с ним, — потом по неумению уже не защитится.

Псы не дрались из-за трупов — каждому явилось изобилие. Кое-где местные знахари копались в покойных. Подрезывая ткани, вытягивали, пока свежее, что им надо, волшебный живород ли, жир ли, отогнав спокойных псов.

«Нар-родец достаётся нам в управу», — стыл меж седельных лук Шуйский, словно оглядывая в первый раз Москву.

Кое-откуда неслись ещё выстрелы. Туда за конными боярами ещё бежал народ. Колокола на многих звонницах были уже по веленью князей остановлены, и в расширяющейся тишине город маялся, ещё боролся с кем-то — приглушённо: все уже привыкли под колоколами изрекать только самое необходимое. Но постепенно раскрикивались.

— Бежали мы с Василием, и вот...

— Вина давай!..

— Куда царя, суки, дели?!

Один побежавший рядом с конными латниками Хворостинина и Шуйского уже пьяненький, но ладный старичок в восторге залился:

— Верно ль я говорю, государи мои?! Нет на всём свете сильнее и грозней московского нашего народа! Цельный свет нас не одолеет!.. Нам потому что счёту нет! И — так ли я? — пусть, значит, теперь все иные-то народы дают нашему дорогу, расступаются, значит, перед нашим и молчат!! Пусть то есть все кланяются нам, в ногах теперь у нас валяются!..

Здесь старик вдруг оступился и перевернулся в луже через голову, а Хворостинин с Шуйским, так и не дослушав, продолжали путь.

Из больших, заселённых литвою дворов оружно додержались до спасителей-бояр только дворы Мнишков, Стадницких и Вишневецких. О малых, жолнерских, гусарских двориках уже и речи не было.

Кстати оказалось, что заодно с ляхами ограблены все итальянские и ганзейские купцы, помещавшиеся от боёв неподалёку...

Оттянув чернь от больших неподдающихся дворов, бояре целовали крест пред их окошками, что побоище закончено, сдавшимся оставят живот. В виду обеих сторон старший Шуйский обнял даже и поцеловал троекратно Стадницкого, старосту лоевского, — в знак любви к его страданию.

Счастливее всех был двор Мнишков. Здесь было даже что-то непонятное: перебиты только в маленьком пристрое музыканты. Когда вельможи прибыли сюда, ни осаждавшие, ни осаждённые на таковых уже не походили. Сирень не дрались, а, сойдясь, беседовали, хоть и через тын и на смертоносных тонах. На вопрос бояр: что здесь за разбойная гладь? — их земляки отвечали, что к ним уже сегодня подходил один служилый княжич и отменил здесь бой... Что за служилый и чьим именем он отказал им дальше воевать, никто не знал. Один мещанин сказал, что никакой это и не был княжич, а так, парень... Другой — скорняк — судя по мягким багровым рукам, объяснил совсем уже невразумительно, но гордо, что обольстились они человеком, что говорил с ними, как власть имеющий.