Михаил Загоскин - Аскольдова могила [litres]

— Прибьет он его, беднягу! — шептал про себя Тороп. — Долго ли до беды? Как даст ему раз… Да и он-то какой!.. Экий назойливый старичишка! Смотри, пожалуй: так и лезет на драку!.. Усидит ли голова на плечах, а уж быть ему без бороды!.. Ух, батюшка, насилу разошлись! — промолвил он наконец, вздохнув свободнее. — Ай да Алексей!.. Ну, исполать ему — ушел целехонек! Эй, да куда это кинулся боярин?.. За ним!.. Так и есть! — продолжал Тороп, выходя на поляну. — Повернул направо… к оврагу… Ох, плохо дело!.. Догонит он его… да схватится с ним опять!.. Чу!.. Что это?

Вдруг шагах в двадцати от поляны, среди густого леса, раздался пронзительный вопль.

— Охти! — вскричал Тороп. — Чуяло мое сердце: заколотит он его до смерти!.. Еще!.. Ах, как он стонет, сердечный!

Тихо повторил отголосок еще один слабый, болезненный вопль, и в то же время самое отдаленный и последний удар грома прокатился по лесу; потом настала мертвая тишина. Вот послышались скорые шаги идущего, и незнакомый, озираясь поминутно назад и бледный как мертвец выбежал на поляну.

— Это ты, Тороп? — сказал он. — Пойдем отсюда… Иль нет: ступай скорей на Почайну, к мосту… быть может, они пошли другою дорогою…

— Кто, боярин?

— Нет, нет! Я сам пойду к ним навстречу, а ты ступай ко мне и дожидайся…

— Да мне пора в Киев, боярин.

— Зачем?

— Как зачем: а если Богомил меня спросит?

— Ты уж более ему не служишь. Постой! — продолжал незнакомый, кинув вокруг себя дикий взгляд. — Нет, нет, это стонет филин.

— Боярин, боярин! — сказал с ужасом Тороп. — Посмотри-ка: ты весь в крови!

— Молчи! — закричал незнакомый. — Молчи, Тороп! — повторил он шепотом, посматривая на свои окровавленные руки. — Пойдем скорей отсюда!

Мы просим читателем наших припомнить описанный в первой части этой повести овраг, или глубокую долину, над которою построена была хижина Алексея. Восходящее солнце еще не показывалось из-за частого леса, коим поросла сторона ее, противоположная хижине; длинные тени деревьев, устилая крутой скат оврага, тянулись до самого пруда, в котором, как в чистом зеркале, отражались и синие небеса, и перелетные дымчатые облачка, и веселая хижина Алексея, и радостные лица Всеслава и Надежды, которые сидели друг подле друга на широкой скамье у дверей хижины.

Кто никогда весною, после бурной ночи, не встречал восходящего солнца в диком лесу или чистом поле; кто не упивался этим свежим животворным воздухом, который, как юная жизнь, проливается по всем жилам нашим, — тот не имеет никакого понятия об одном из величайших наслаждений, какими столь богата роскошная природа в первобытной простоте своей и так бедна, когда затейливое искусство людей подчиняет ее каким-то однообразным законам: подкрашивает, стрижет и, как на холсте писанную картину, вставляет в тесные золотые рамы. То, что представлялось взорам и обворожило все чувства Всеслава и Надежды, вовсе не походило на оранжерейную природу наших загородных деревьев, с их опрятными рощами, укатанными дорожками и подкошенными лугами. Перед ними на противоположной стороне оврага зеленелся дремучий лес; толстая ясень, высокий клен, прямая, как стрела, береза, темнолиственный дуб, кудрявая рябина, душистая липа и благовонная черемуха, перемешанные между собою и растущие по уступам отлогой горы, образовали беспредельный зеленый амфитеатр. Внизу, изгибаясь по изумрудной мураве, быстрый ручей вливался в светлый пруд. По влажным берегам его, как узорчатые каймы, пестрелись белые ландыши, желтые ноготки и голубые колокольчики. Тысячи лесных птиц, отряхая с своих крыльев дождевые капли, вились над вершинами деревьев и спешили обсушиться на солнышке. Все кипело жизнью. Быстрокрылый веретенник кружился на одном месте; неугомонный дудак гукал, опустив свой длинный нос в болото; от времени до времени раздавался пронзительный голос иволги; испещренная всеми радужными цветами, красавица соя перелетала с ветки на ветку; дятел долбил своим крепким клювом деревья, и заунывная кукушечка, как будто бы прислушиваясь к звонким песням соловья, умолкала всякий раз, когда этот вещий баян лесов русских, воспетый нашим Крыловым:

— О, как хорош, как прекрасен божий свет! — сказала тихим голосом Надежда, опустя беспечно свою голову на плечо Всеслава. — Не правда ли, мой суженый? — продолжала она, глядя с обворожительною улыбкою на юношу. — Да что ж ты все смотришь на меня?

— А на что ж мне и смотреть, как не на тебя, мой бесценный, милый друг! — шепнул Всеслав, прижимая ее к груди своей.

— Как «на что»?.. Видишь ли там, на зеленом лугу, словно снежок, белеют ландыши?

— Ты в сто раз белее их, моя ненаглядная.

— А вон посмотри там, за ручьем, какие яркие малиновые цветы!

— Твои алые уста милее их.

— А этот зеленый лес, как пышет от него прохладою!.. А эти светлые лазурные небеса…

— Они темнее твоих голубых очей, моя суженая!

— Да полно меня хвалить, Всеслав, — мне, право, стыдно!

— Ты краснеешь?.. Красней, красней, моя радость! О, как ты хороша, Надежда! — вскричал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. — Во всем Киеве, в целом свете нет краше тебя! И когда мои товарищи тебя увидят…

— Ах, нет, Всеслав, не показывай меня никому.

— Так ты не хочешь, чтоб другие тобою любовались?

— А на что? Коли я хороша для тебя, мой суженый, так какое мне дело до других.

— И ты не желаешь, чтоб все знали, как ты пригожа?

— Все! А что мне до всех? Была бы только Надежда люба тебе, мой друг, так другие думай что хочешь, — мне и горюшка мало. Да что это батюшка нейдет? — прибавила она, вставая со скамьи и смотря вверх против течения ручья. — Вот уж солнышко показалось: он всегда об эту пору завтракает.

— Видно, не кончил еще своего дела.

Надежда покачала печально головою и призадумалась.

— Что ты, моя радость, — спросил заботливо Всеслав, сажая опять подле себя Надежду, — что с тобой?

— Не знаю, мне что-то вдруг стало так грустно. Я вспомнила матушку… Так-то и она, бывало, дожидалась его, сердечная, а теперь…

— Что ты, что ты, Надежда? Ты побледнела… Ты плачешь!..

— Ах да, мой милый друг, какая-то грусть и тоска… О, не покидай меня, Всеслав… не покидай бедную, бесприютную сироту!.. У меня нет матери, и если батюшка…

— Полно, не греши, Надежда!.. Бог милостив: он, верно, сохранит от всякой беды отца нашего.

— А разве Господь не может призвать его к себе?

— Да отчего ты это думаешь?

— Я и сама не знаю, но мне вдруг пришло в голову, что матушка так давно уже его дожидается.

— Дожидается?.. Где?..

— Вон там, мой друг!.. — сказала Надежда, подняв кверху наполненные слезами глаза свои. — Посмотри, Всеслав, посмотри! — продолжала она с живостью. — Видишь ли там, высоко, очень высоко, белого голубя?