Игорь Ефимов - Бунт континента

Если это была обычная разведка, почему командовать двадцатью пятью драгунами поручили не лейтенанту, не капитану, а полковнику? Не потому ли, что полковник Вильям Харкорт в свое время служил в Португалии под командой генерала Ли и хорошо знал его в лицо?

Гамильтон не решился бы высказать свои подозрения вслух, но от самого себя не мог скрыть версию обдуманного предательства. В случае поражения американцев, которое многим казалось неизбежным, генерала Ли, изменившего своей присяге королю, ждала виселица. С его точки зрения, было бы вполне разумным предложить свои услуги британцам заранее, пока в них была нужда. Просто перебежать на их сторону не годилось. В этом случае все принесенные им секреты обесценились, потому что американцы знали бы, что они раскрыты, и приняли бы свои меры. А так у них оставалась надежда, что пленник мужественно откажется делиться с противником важной информацией. Не от самого ли генерала полковник Харкорт узнал, в какую ночь и в какой городок надо скакать его отряду?

Габриэль Редвуд тем временем снова возник в свете костра, неся в одной руке железную кочергу, в другой — котел с остатками утренней каши. Двое солдат ухватили кочергу за концы, подвесили котел над огнем. Остальные, не имея права громко выразить свой восторг, только хлопали нежданного кормильца по спине и плечам. Роль доброго самаритянина была ему явно по душе, и на каше она еще не закончилась. Он подошел к Гамильтону и достал из-за пазухи маленький сверток.

— Сэр, пока они чинили колесо, я успел закончить маленький подарок для вас. Хоть чем-то должны же мы отметить Рождество.

Гамильтон всмотрелся в двух пушистых зверьков, лежавших на развернутой тряпице.

— Наушники из беличьей шкурки. Они соединены ремешком, вы кладете его под шапку — вот так, — надеваете на уши, а потом застегиваете ремешок под подбородком. От пули не спасут, но ведь в такую ночь — мороз страшнее.

Расстроганный Гамильтон не нашел что сказать, только погладил меховые уши и попытался изобразить на лице предельную меру восторга и благодарности. Редвуд, довольный произведенным эффектом, нырнул обратно в снежный буран.

Погрузка батареи на баржу началась только в полночь. Лошади опасливо ступали на обледеневшие доски помоста, перекинутого над черной водой. Каждое орудие обвязывали веревками — чтобы иметь возможность быстро вытащить, если оно соскользнет в реку. Льдины ударяли в корму и борта; солдатам, толкавшим колеса, приходилось хвататься друг за друга, чтобы удержаться на ногах.

Открытый речной простор будто добавил ветру злобы и воя, который вдруг пронзил одежду тысячами ледяных игл.

Факелы на противоположном берегу, казалось, не приближались, а, наоборот, удалялись с каждым гребком весел.

Выгрузка заняла еще больше времени, чем погрузка. Одежда артиллеристов промокла, покрылась льдом. А впереди было еще несколько часов марша по неровной лесной дороге.

Этот марш запомнился Гамильтону как непрерывный бой с собственным телом, которому хотелось только одного: чтобы ему дали право — возможность — прекратить все движения и раствориться в блаженном покое. Холод перестал быть врагом, притворился отрадным убежищем. Врагом были по-следние очаги тепла в теле — горло, жадно хватавшее воздух, глаза, упрямо вглядывавшиеся в спину лошади впереди, колотящееся сердце, уши, прячущиеся под беличьим мехом. Если бы не этот враг, не его безумное упрямство, как хорошо было бы прилечь рядом с придорожным бревном, наполовину укрытым снежной периной!

По расчетам Вашингтона и Нокса, восьмимильный марш должен был занять три часа. Но обледеневшие спуски и подъемы дороги замедляли движение армии. Артиллеристам много раз приходилось выпрягать лошадей и скатывать орудия вручную. Колеса застревали в снежных заносах.

«Не так ли боевые слоны Ганнибала перебирались когда-то через снежные Альпы», — мелькнуло в голове Гамильтона. Если он когда-нибудь вернется к писанию стихов, надо будет использовать этот образ. Или сравнить его орудия с огнедышащими драконами из сказок и мифов.

По плану штурм Трентона должен был начаться на рассвете. Но полки вышли к окраинам городка лишь тогда, когда летящий снег уже весь был насыщен светящейся утренней белизной.

При первых звуках мушкетных выстрелов Гамильтон испытал знакомый болевой толчок в висках. Нет, это был не страх — за месяцы войны страх в нем притупился, сделался чем-то вроде привычной мозоли, неудобством, с которым придется жить ближайшие годы. Скорее это было некое смешение вражды и злобы, овладевшее им при виде неприятельских кораблей на Гудзоне, горящих домов Манхэттена, при свисте ядер в небе над Брансвиком.

«Ах так! — хотелось крикнуть ему. — Вы — так?! Ну погодите!..»

В этом закипавшем чувстве было что-то звериное. Оно существовало на уровне инстинкта. Наверное, так бизоны заранее ощущают приближение волков и койотов и спешат сомкнуться нарасторжимым строем.

Стрельба усиливалась.

Слезящимися глазами Гамильтон вглядывался в белесую пелену.

Ага, вот и шпиль церкви!

На плане Трентона она размещалась как раз на перекрестке, указанном ему главнокомандующим.

Артиллеристы катили пушки на указанную позицию. Сзади них Габриэль Редвуд с трудом удерживал выпряженных лошадей.

Кинг-стрит полого уходила вниз, к реке.

Полуодетые гессенцы выскакивали из домов, на ходу пытаясь заряжать мушкеты.

— Заряд забивай! — командовал Гамильтон. — Картечь забивай! Фитили зажечь! Наводи! От стволов! Пли!

Первый залп окутал батарею дымом, ударил по ушам тугой волной.

— Прочищай! Заряд! Картечь! Наводи!

Банники мелькали в привычных руках заряжающих, наводчики снова припали к стволам.

Ветер унес пороховой дым, открыл мостовую, заваленную ранеными и убитыми.

Выскакивавшие из домов гессенцы пытались выстроиться в боевой порядок.

— Пли!

Улица опять опустела, уцелевшие исчезали в боковых переулках.

Гамильтон обернулся на топот копыт.

Кавалькада всадников приближалась по Пеннингтонской дороге.

Знакомая фигура вынырнула из снежной пелены.

— Браво, капитан! — прокричал Вашингтон. — Задайте им еще!

Мушкетная стрельба приближалась. Буран из смертельного врага вдруг превратился в союзника — бил защитникам города в лицо.

Несколько человек в конце улицы выкатили медную кулеврину, стали наводить на нападающих, но не успели. Очередной залп разметал их, как кегли.

С победным криком, выставив штыки, американцы ринулись преследовать бегущего врага.

Впоследствии, читая отчеты о бое под Трентоном, Гамильтон не мог поверить, что он длился всего сорок пять минут. Еще труднее было поверить в то, что потери американцев ограничились четырьмя ранеными и двумя замерзшими насмерть во время похода. Противник потерял около сотни ранеными и убитыми, более девятисот человек были взяты в плен. Победителям достались большие запасы пороха, продовольствия, обмундирования, мушкетов, несколько орудий.