Любовь Овсянникова - Эхо вечности Книга 2. Багдад–Славгород

В последний день 1941 года, а именно 31 декабря, в главную базу Севастополя вошел транспорт с подкреплением живой силой для его обороны. Время было около полуночи. Этот транспорт встречал эсминец «Безупречный» — для проводки на место. Вот так и был доставлен 772-й стрелковый полк 386-й стрелковой дивизии, а вместе с ним и Борис Павлович, в котел под Севастополь. Обстановка под Севастополем приближалась к тому состоянию, которое называют критическим.

Под гул недалекого боя прибывшие полки выгрузились под Сапун-горой и у Максимовой дачи.

Рассказы Бориса Павловича подтверждает маршал Крылов, который вспоминает: «В Севастополь прибывала еще одна дивизия, выделенная нам Кавказским (так стал называться бывший Закавказский) фронтом, — 386-я стрелковая. Ее полки выгружались с судов под гул недалекого боя и сосредоточивались под Сапун-горой и у Максимовой дачи. Дивизией командовал полковник Николай Филиппович Скутельник. При знакомстве выяснилось, что он из красных конников гражданской войны, служил в бригаде Котовского. Вроде бы армия получала как раз ко времени тот резерв, который поможет отбросить противника до прежних границ севастопольского плацдарма.

Однако мы остереглись с ходу вводить в бой дивизию не только необстрелянную, но и, как оказалось, недостаточно сколоченную и обученную и слабовато вооруженную».

Я изучал неровности Земли —

Горизонтали на километровке.

Придавленный огнем артподготовки,

Я носом их пропахивал в пыли.

Я пулемет на гору поднимал.

Ее и налегке не одолеешь.

Последний шаг. И все. И околеешь.

А все-таки мы взяли перевал.

Ион Деген

«Поехали... Как раз, когда мы вышли из Поти, заходило солнышко и стелило по воде длинные сверкающие полосы. Народу на транспорте было так много, что повернуться негде, кругом — теснота.

Шли мы 29-го, 30-го, и только 31-го в полночь, под самый Новый 1942 год, прибыли в Севастополь. Доезжаем до Севастополя, громы раздаются — пушки стреляют. Ну, поняли, что уже недалеко фронт. На душе всю дорогу было тревожно, а тут стало еще тревожнее — многие из нас знали, что такое война, были обстреляны. А другим только предстояло впервые сражаться, воевать. Но нам даже во сне привидеться не могло то пекло, которое мы там застали.

Севастополь быв в полукольце, в подкове: с 3-х сторон немцы, с 4-й — море. Длина фронта, откуда на нас дули ветры с шумами и запахами гари, 40 км. Сам город, он небольшой.

Итак, ночью ми зашли в порт. Началась выгрузка, нас тут же, на берегу, разводят по местам, чтобы мы стояли организовано. А людей было битком набито, как селедок в бочке. Из-за этого выгрузка была долгой, тяжелой. Короче, на рассвете я уже был на тверди. А тут стоят 2 крейсера — «Ташкент» и «Ворошилов» — повернули свои главные калибры на берег — бьют куда-то по немецким позициям и прикрывают нашу высадку. Ну, так вроде».

— Если мне с такими подробностями рассказывать, так я полгода буду говорить, — возмущается Борис Павлович тем, что слушатели просят его не упускать деталей и тонкостей, объяснять военную специфику и четче произносить слова.

— А куда нам спешить? У нас в запасе все оставшееся время... — с успокаивающей улыбкой говорит его младшая дочь, хотя и знает, что оставшееся время каждому отмерено отдельно.

«Ну начали мы привыкать да присматриваться...

Смотрим, тут люди ходят, тесно прижимаясь к стенам, и весь Севастополь изрыт окопами. А еще поминутно воют сирены. К тому же тут в 40-ка км — Кача, Качинский аэродром и Качинское военное училище, которое летчиков готовило. Эти заведения и объекты знамениты тем, что тут сын Сталина учился летному делу. Но немцы уже заняли это хозяйство, расположились со своим барахлом. Конечно, сделали там аэродром. И вот как они заводят моторы, как только самолеты готовятся к взлету, так сразу в Севастополе полно грохота и воя — над морем же хорошая слышимость.

Едва нас успели вооружить, как через 2 минуты над Севастополем, над нами появились «мессеры», словно они, гады, подсматривали за нами. И люди начали привычно падать в окопы и бежать в убежища.

А нас же много, масса! Куда деваться? Там мы между домами рассредоточились, в развалинах попрятались и день кое-как пережили. Дожили до вечера.

С наступлением сумерек на меня начала наседать тоска, какая всегда одолевает человека на новом месте, особенно если он не стремился на него попасть. Появилось резкое, какое-то обнаженное ощущение конечности бытия — все вокруг временно и конечно, и прежде всего люди. Все когда-то кончается...

И хотя ночь была безопаснее, мне не хотелось расставаться с дневным светом, хотелось смотреть и смотреть на ясное небо и на горизонты, такие отличные от степных. Но этот день приближался к своему завершению и ничто не могло этому помешать. Все в мире было бессильно перед этим грандиозным явлением! Свет медленно угасал на моих глазах, вызывая во мне сожаления, которые ровно ничего тут не значили.

Таким был мой первый день 1942 года.

Не помню, как бывало со мной раньше, до всей закавказской эпопеи, насыщенной событиями и впечатлениями, но тут я вздохнул и подумал: “Слава богу, еще один день прожит”. Это было что-то новое для меня.

Ну а когда стало темнеть, нас собрали вместе и повели под Балаклаву, это в 15-ти км от города. Там и теперь располагается база подводных лодок. Ну, перевели нас.

И опять же, это потом мы узнали, куда прибыли, а сразу шли в полной неизвестности. Куда нас ведут, зачем — никто не говорил. Балаклава или клава... — кто тебе там скажет. Тревожная ночь, полная неопределенность, отовсюду угрожает опасность. Привели. Оказалось, что мы — подменная дивизия, мы сменили прежних защитников Севастополя. Те покинули боевые позиции, а мы заняли. Значит, все — прибыли на место. Одна радость, что окапываться пришлось не с нуля.

Ночь прошла хлопотно, почти без сна. Но и в те короткие часы, когда можно было отдохнуть, мысли, посетившие меня после высадки с транспорта, продолжали будоражить ум. Думалось приблизительно такое: “Дождаться бы утра... А там, в новом дне, дожить бы до вечера...” И вдруг я понял, что во мне, во всем организме, происходит какая-то глубинная перестройка, вызванная все теми же новыми ощущениями временности и конечности человеческой жизни. Понимаешь, я больше не ставил себе дальние цели, не думал о будущем! Я не жил завтрашним днем...

Ход событий так мало зависел от меня лично, что планировать далеко вперед было бессмысленно, этого просто не требовала обстановка. На фронте надо было по-другому обозревать время, без размаха, короткими перебежками.