Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Я уже достаточно взрослая и понимаю, что с миром все в порядке, это что-то происходит со мной, причем неприятное, но плачем тут не поможешь и надо искать помощь. От боли заходится сердце. То и дело я хватаю воздух разгоряченным ртом, как рыба, выброшенная на берег. Боль разрастается, появляется резь в глазах и скоро они — я это знаю — покраснеют, что испугает маму больше моих физических страданий. Я не хочу пугать ее и потому терплю. Появляется ощущение, что в мозги вбивают тупой пульсирующий стержень, и это меня доканывает — принуждает снова идти к бабушке Наташке, маминой тетке, родной сестре моей бабушки Липы 1.

Мне надо незаметно ускользнуть из дому, притворяясь беспечно скачущей то на одной, то на другой ноге, пересечь улицу, углубляясь в проулок, лежащий напротив нашего двора, и на следующем перекрестке свернуть к дому, где живет бабушка Наташка. А там, конечно, бежать со всех ног. Но боль заставляет меня сокращать дорогу, чтобы скорее получить облегчение от этой надоевшей, изматывающей боли. И я, да, бегу, только мчусь по чужим огородам напрямик. Я вбегаю к бабушке Наташке во двор запыхавшаяся от бега и с очами, полными немой паники.

— Зуб? — сразу же догадывается бабушка Наташка и вытирает руки о фартук, и я, переводя дыхание, утвердительно киваю в ответ.

Бабушка Наташка — лучшая на весь район шептуха от зубной боли, сглазу и тяжелым видам порчи. Совсем необразованная, она, может, и в школу-то не ходила, поэтому говорит мало, скупо и неохотно, однако, любит рассказывать нам, мне и ее родной внучке Шуре, страшные истории.

Приходится мне вместе с коротким и внятным «болит» прибегать к помощи жестов, чтобы она поняла, что далее я терпеть не могу.

— Болит, — произношу минуту спустя сиплым голосом и, широко открывая рот, показываю на больной зуб.

***

Пока чернели и крошились молочные зубы, метод был прост: к зубу привязывалась прочная нитка, другим концом она прикреплялась к ручке закрытой двери, а затем дверь резко открывалась, и — прощайте проблемы. Во рту появлялся сквозняк, приходилось долго приноравливаться, закрывая образовавшуюся брешь языком, чтобы при разговоре не шепелявить. Зато ноющие и резкие боли на некоторое время отступали. Операцию проделывал папа, на удивление нашему сельскому окружению очень любивший детей. У него было неистощимое терпение по отношению к ним, море нежности. Славяне относились к детям сдержаннее.

Наш поселок был рабочим и в послевоенные годы жил оживленно, бурно. Это был — и остается поныне — кустовой центр, здесь размещался поселковый совет, средняя школа, детские ясли, детсад, клуб с просторным кинозалом и залом для танцев, магазины, поликлиника с больничным стационаром и аптекой, большая библиотека, а также несколько культурных центров при промышленных предприятиях и колхозе. Почти в каждом трудовом коллективе работали кружки художественной самодеятельности, детские кружки, библиотеки, а при поселковом клубе так и вовсе — народный драмтеатр.

Правда, больница медперсоналом богата не была: работал один терапевт да акушерка, часто исполнявшая функции врача-универсала. Их услуги населению обходились дорого. Это была супружеская пара: муж-терапевт — пьющий человек, а жена-акушерка, как я ее помню, много рожала и часто бывала беременной. На работу времени у них оставалось мало, а потребность в деньгах возрастала. Брали натурой — молоком, сметаной, яйцами, птицей, но неохотно, так как на харчи не бедствовали. Лечили в основном растиранием больных мест денатуратом, изредка приписывали касторку. Неприятно настырным больным объясняли, что все болезни — от нервов, и приписывали смотреть на заходящее солнце. В особенных случаях шептали на ухо, чтобы те шли к моим бабушкам, Наташке или Ольге. И только в критических ситуациях направляли на консультацию в районную поликлинику.

У местных людей незаметно сложилась традиция вырывать шатающиеся зубы у моего отца — «у Бориса рука легкая и заражения не будет». Поэтому, в частности, он знал и сельских детей, приходивших к нему для удаления молочных зубов. А когда те подрастали, то шли лечиться к моим бабушкам.

Больница же оставила за собой прерогативу на подпольные — по причине их запрета — аборты.

***

— Болит, — говорю я, отчаянно жестикулируя.

Выполняя заученные требования, подхожу поближе к бабушке Наташке. Она ставит меня против солнца (запомнилось лето, двор, тепло) и всматривается в открытый рот. Что там у меня? Через минуту безошибочно надавливает на щеку аккурат напротив больного зуба. Я вскрикиваю и радуюсь, что причина моих мучений определена правильно и вот-вот им придет конец. Но бабушка поднимает к солнцу глаза, качает головой и говорит:

— Надо подождать.

— Долго? — у меня уже нет сил.

Ничего не понимая о времени, не умея исчислять и чувствовать его, я хотела скорее избавиться от боли. Бабушка знает, что главная тайна жизни — время — еще не ведома мне и обман не будет мною замечен.

— Нет, — коротко говорит она.

От надежды постепенно легчало, но чем я занималась в часы ожидания — не помню.

Наконец наступает долгожданный момент: бабушка выносит из сеней и ставит во дворе тяжелый самодельный стул с высокой спинкой. Усаживает меня лицом на юг и, следовательно, правым боком к заходящему солнцу, запрокидывает мою голову, укладывает на спинку стула и начинает священнодействовать.

Она велит закрыть глаза, что я с благоговением исполняю. Сама же затихает за спиной. Помнится истовая отрешенность, на фоне которой, кажется, и сейчас звучит ее мерный, монотонный шепот. Я обращаюсь в слух, у меня обостряются восприятия — я стараюсь понять, что происходит. На сердце залег холодок от безотчетного страха или тревоги. В шепоте, заполонившем для меня весь мир, разобрать отдельные слова невозможно. Да и был ли тот шепот на самом деле?

Я затаенно жду, что будет делать бабка-шептунья, потому что всякий раз она проделывает что-то новое. Появляясь тихой тенью из-за спины, могла вдруг опять прикоснуться пальцем к щеке напротив больного зуба и, чуть сильнее нажав, так, что я начинала слышать пульсацию боли в десне, массировать это место круговыми движениями. Или в ее руках возникал огромный нож, и она бережно прикасалась его лезвием к щеке, творя на больном месте крест. Так она могла проделывать по несколько раз. А иногда набрасывала мне на голову платок и, видимо, махала чем-то перед лицом, потому что я ощущала шевеление ткани, щекотавшей и холодившей кожу. Эта процедура нравилась мне меньше всего, потому что не позволяла подсматривать за происходящим. Я научилась, чуть приоткрыв веки, через ресницы, подглядывать за бабушкой.

Заканчивая манипуляции, она опять скрывается за моей спиной. На некоторое время волна страха отступает, впуская в сердце немного тепла. Шепот, молитва, гипноз, немое стояние — что она там делает? Внимание переключается на себя и оказывается, что я уже могу пошевелить языком. Провожу им туда-сюда по наболевшей десне. Скольжу по зубам, цепляясь за кромки «дупел» и выкрошившихся из зуба мест. Тук-тук-тук — пульсирует боль. Еще болит, — констатирую я и снова переключаю внимание на бабушку. О! — опять этот нож приближается к моему лицу. Сквозь щели приоткрытых глаз, пряча взгляд в ресницы, вижу, как она пристально наблюдает за мной. Замечает, что я подсматриваю? Начинает казаться, что если не закрою глаза плотно, то случится что-то опасное, нежелательное. И я с усердием сжимаю веки до боли. В детстве все представляется простым и доступным. А может, так и есть? Ведь я тут же забываю острый, ощупывающий, впившийся в меня взгляд бабушки и переключаюсь на нож. Не думаю ни о чем, только всевозможными способами стараюсь угадать: где он сейчас, когда прикоснется ко мне, холодным ли будет его лезвие или оно уже согреется от бабушкиных рук? Ага! — вот оно раз коснулось щеки и еще раз, крест-накрест. Так повторяется три раза. По движению воздуха вокруг меня — был ли тогда утлый ветер? — определяю, что бабушка Наташка снова переместилась назад, за мою спину. Медленно приоткрываю глаза.