Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Облака… Странно, синева небес потемнела, стала непроницаемо плотной, а облака плывут белые-белые, как кипень. Перевожу взгляд ближе к закату и вижу там еле угадывающуюся слабую розовость. Очень хочется спросить, почему днем на белесом небе облака серо-голубые, а теперь, когда небо потемнело, они стали такими светлыми и чистыми. Но я знаю, что разговаривать нельзя. Долго еще?

Бабушка два раза манипулировала с ножом (платком, руками) у моего лица, значит, это повторится еще раз. Надо подождать. Что там со мной происходит? Оживают мышцы лица. Я набираю в легкие воздуха так много, что он там не помещается, и приходится раздувать щеки, а затем незаметненько, тоненькой струйкой выпускать его через сложенные трубочкой губы — не больно. Пробую языком зубы. Бац! Это бабушкин подзатыльник, она напоминает мне о смирении. Затихаю, ощущая бесконечное блаженство. Отчего так хорошо? Бабушкина забота, белые облака… Я больше не совершаю попыток подсмотреть за магическим действом.

Расслабленность всех мышц чем-то наполняет меня изнутри, ноги и руки отяжелели и просят неподвижности. Состояние покоя заполняет все мое существо, нет даже слабого «тук-тук-тук» в десне под больным зубом, тепло и уютно. Я пропустила миг третьей серии манипуляций с ножом, мысли ни о чем и обо всем сразу клубились в голове, накатывали и уплывали, как и облака на вечереющем небе.

Бабушка Наташка завершает обряд и уходит в хату, оставив меня сидеть. Небо совсем синее или иссиня-черное? — пытаюсь отгадать, а глаза открывать лень. Слышу, что бабушка снова вышла на улицу, стала у порога, смотрит в мою сторону. Я непроизвольно качнула одной ногой (сидя на высоком стуле, я не достаю ногами до земли), качнула второй. Вдруг все мое тело вытягивается вверх, я закидываю руки за голову и, выгибая спину дугой, сладко потягиваюсь, безудержно зеваю и громко прищелкиваю челюстями, как это делают наши щенки, любящие поспать.

— Хочешь спать? — спрашивает бабушка.

— Не! Есть хочется, — вскакиваю я и без дальнейших объяснений улепетываю домой.

***

Это теперь я знаю, что такое предел человеческого сознания. Знаю, что если оно, сознание, заполняется до отказа какой-то бьющей по нему информацией, то достигается предел и в короткое мгновение оно покидает нас. Но тому предшествует несколько неприятных минут. Чем они неприятны, сказать трудно, наверное, своей крайней наполненностью и тем, что тяжело переживаются. Их приход в канун отключения сознания человеком не постигается. Именно эти минуты остаются в памяти навсегда, ибо являются временем сознательно прожитой жизни .

И это теперь я умею обрести контроль над сознанием, не доходя до критической ситуации, если хочу закрепить в себе происходящее. А тогда, в детстве, только случайные толчки пробуждали меня от спячки, вызволяли из инерции бытия, благодаря чему воспоминания о сопровождавших те толчки обстоятельствах запечатлевались в памяти. Они приходили и уходили сами собой, находясь под контролем чистых случайностей, оставляя след в виде ассоциаций на события и памяти об эмоциях.

Но пусть вопросами осознания окружающей действительности занимаются другие. Для этого рассказа дорого то, что выводящие из состояния сна минуты все же случались, то ли спонтанно наплывая на меня, то ли возникая под давлением внешних факторов. И их свидетельства, оставившие свои оттиски в моей памяти, не подлежат сомнению, как не подлежит сомнению летопись бесстрастного анахорета.

Может, поэтому самые ранние воспоминания связаны у меня со мной же, с событиями, в которых я была главным действующим лицом.

Эпопея с зубами длилась, на самом деле, долго. А в те далекие дни, когда время не летело верхом на ветреных скакунах времени, а плелось себе тихим шагом, она казалась мне целой жизнью, однажды прожитой от начала и до конца, но другой какой-то, не имеющей ничего общего с наступившей позже. Каждый молочный зуб вначале долго болел, досаждал, его приходилось «заговаривать», а уже потом он начинал шататься и стремился к встрече с папиной суровой ниткой. До той поры пока он не начинал по-настоящему шататься, рвать его категорически воспрещалось, так как в противном случае в организме не создавались условия к тому, чтобы в надкостнице вырос здоровый постоянный зуб.

Затем начинали болеть и постоянные зубы, совсем новенькие, только что народившиеся. И опять приходилось с каждым из них идти к бабушке. Бог знает, сколько раз это повторялось, но мне связно помнится немногое. Только то, что я рассказала здесь.

***

Мои первые воспоминания приходятся на время, когда родители были молодыми, красивыми, с надеждами на лучшее будущее. Конечно, ситуация в стране была еще тяжелой, оставались незалеченными раны войны, людям помнился голод 1947 года, они еще не привыкли наедаться досыта. Но здоровый дух и бьющее через край счастье, что они уцелели в страшных вихрях войны, наполняли их уверенностью в себе, делали окрыленными. Вынеся на своих плечах ужас фашизма и тяжелое восстановление родной сторонки, они, кажется, уверовали в собственную всесильность, почувствовали себя на все способными, могущими совершать любые чудеса. И такой оптимизм, энтузиазм и уверенность излучали все люди. Эта энергетика где-то в высших сферах суммировалась и оставалась над страной, как охранный купол. Я, во всяком случае, чувствовала ее почти физически.

Возможно, в немалой степени такой психологической атмосфере способствовало удивительное единение людей. И не только потому, что недавнее лихолетье всех сплотило, приучило держаться локтя друга, товарища, брата по оружию и по несчастью. Это, конечно, сказывалось повсеместно и ежечасно. Но надо отметить и то, что наш народ вообще пропитан настроениями коллективизма, данного нам от Бога, такова наша природа, естество. Эта национальная черта не зря вошла в широко известные народные пословицы и поговорки, такие как: «Сила народа — что сила ледохода», «Один в поле не воин», «Двое — не один, маху не дадим», «Один ум хорошо, а два — лучше», «Коли два, то ты не один», «С миру по нитке — голому рубаха» и другие. А сложившийся веками образ жизни лишь укреплял ее. Тогда не было телевизоров, однако никто не замыкался в стенах своих жилищ. После работы люди шли в клубы, в гости к друзьям и родственникам, где пересказывали прочитанные книги, играли в шашки, шахматы, лото, в крайнем случае в подкидного дурака, была такая карточная игра, и даже разыгрывали сценки из полюбившихся пьес.

Вот так и получалось, что иногда по вечерам родители «подкидывали» меня бабушке Наташке. Случалось, что и ночевала я у нее. Семья бабушки Наташки была представлена тремя поколениями: сама бабушка, ее дочь Зина и тетина Зинина дочка Шура, на год старше меня. Мужчин не было, бабушкин муж умер в голод 1933 года, а тетя Зина замуж не выходила, свою Шуру она «привезла» из Германии, поэтому у них в доме всегда царили тишина, покой и согласие. Замечу попутно, что один из сыновей бабушки Наташки во время войны был офицером, он погиб, и его мать получала пенсию в связи с потерей кормильца. Тетя Зина работала на кирпичном заводе. В целом семья жила в относительном достатке.