Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Вернулись эвакуированные славгородцы домой сразу же после освобождения поселка, тут же заняли свои довоенные должности и, пока где-то шла война и умирали люди, принялись приводить отчетность в соответствие с требованиями. И никто даже не подумал спросить, почему же они ничего не привезли и не пригнали назад, ничего не вернули ни колхозу, ни сельсовету. Я вообще не слышала, чтобы после войны кто-то разбирался с судьбой общественных ценностей, доверенных для осуществления эвакуации, чтобы кого-то наказали за их разбазаривание. Не было этого. Так вот если бы Сталин и советская власть были такими страшными, какими их пытаются изобразить, так в этом вопросе не прошли бы мимо, ибо тут были и преступники настоящие и преступления вопиющие. Так уж устроен человек, что лишения и опасность он переносит с большим достоинством, чем соблазн. Видимо, не зря Адама и Еву испытывали не голодом и смертью, а райскими яблоками. Если уж они не устояли, то что говорить об их несовершенных потомках, из поколения в поколение теряющих целомудрие души?!

Итак, с первых дней войны Яков Алексеевич оказался на фронте. Как и большинству защитников Родины, оторванных от рабочих мест неожиданным нападением Третьего рейха, ему не пришлось ехать куда-то далеко — враг уже подошел к родному порогу, где и надо было держать оборону.

Это был период, когда наши крупные воинские части, исчерпав возможности к сопротивлению, повсеместно попадали в плен. Объективных причин для этого имелось немало. Доблестные красноармейцы были всего лишь живые, трепетные создания, и на их волю, вернее на стойкость духа, влияло отсутствие надежного тыла. Им нравственно тяжело было проявлять героизм, зная, что от нещадных немецких налетов в тылу уже горят города и села. Видя потоки беженцев, красноармейцы преувеличивали мощь врага, испытывали тревогу за судьбу близких и неверие в целесообразность стоять насмерть. Атмосфера паники первых недель войны не позволяла также нашим командирам трезво оценивать обстановку и принимать правильные решения по борьбе с захватчиками. Свою роль в этом сыграла, конечно, внезапность агрессии. Да ведь нападение еще было и массированным: 22 июня границу с СССР перешли около 4,6 млн вражеских солдат, большинство из которых обладали опытом ведения боевых действий, были хорошо оснащены и вооружены — на Германию к тому времени работала почти вся промышленность Европы. Немцы сами не готовы были к такому потоку пленных, они не знали ни где их содержать, ни к чему пристроить.

Долго о Якове Алексеевиче родные ничего не знали, и только перед Покровами сарафанное радио принесло весть, что он жив. После кровопролитных боев он даже остался невредим, но попал в плен и находился в Днепропетровском концлагере.

Еще Некрасов писал о характере русских женщин: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», и сколь бы ни стремились наши недоброжелатели посмеяться над этими хрестоматийными стихами, в них есть сакральный смысл и истина. Эта истина всецело относилась и к тем, кто остался на оккупированной территории. Здесь женщины не просто не теряли надежды на скорое освобождение своей сторонки, не только верно ждали родных и близких с войны, но и всецело способствовали подавлению врага. В соответствии с этим Прасковья Яковлевна, оставив на попечение Евлампии Пантелеевны и бабушки Фроси маленькую дочь, отправилась вызволять отца на свободу. Сейчас это звучит странно — разве может одна двадцатилетняя женщина противостоять вооруженным садистам с псами? — а тогда и вообще казалось полным безумием. Но видно, не зря мы в какой-то мере являемся наследницами воинственных амазонок, ведь доказано, что жили благородные воительницы близ Понта и Меотиды, а это по нынешним меркам рядом с нами.

Прасковья Яковлевна понимала, что отца ей придется искать в толпе других военнопленных — больных и голодных людей. Поэтому запаслась нехитрой едой для них. Это были маленькие бутерброды с салом, завернутые в отдельные листики из школьных тетрадок. На листиках Прасковья Яковлевна писала имя того, кого ищет, и свое указала. А чтобы эти записки-обертки — главная надежда на успех поиска — не соскочили с бутербродов, перевязывала их нитками. Эти бутерброды она сложила в отдельную сумочку. В котомку сунула также одежду для отца, еду для себя с учетом обратной дороги, документы и советские деньги, продолжавшие оставаться в обращении.

Оделась по сезону, понимая, что в дороге идти будет хоть и тепло, может, даже жарко, но придется стоять на городских сквозняках у тюремной ограды, где легко простудиться. Надела теплую кофту, юбку и ватную стеганую куртку — фуфайку, исконную сельскую одежду. Голову повязала кашемировым платком, обулась в сапоги из хорошей кирзы. Это была теплая и удобная обувь, которую, кстати, не каждый мог себе позволить.

Вышла из дому на Покрова, 13 октября, в свой день рождения, и направилась в сторону вокзала. После недолгого похолодания на улице вновь светило солнце и люди, несмотря на праздник, ловили годину, торопились убрать урожай с засеянных еще до войны полей — как раз выламывали с сухих шуршащих стеблей кукурузные початки. Дышалось легко, надежда на удачу мягкими касаниями бередила душу, а мысль работала только на одно: как дойти быстрее, безопаснее и сохранить бодрость. Хотелось сократить путь, идя напрямик, благо поля уже были убраны, да и меньше людей тут встречалось. И Прасковья Яковлевна пошла по бездорожью, однако скоро выяснилось, что это неправильное решение — рытвины и кочки замедляли движение, утомляли ноги.

Чего только не передумала она, идя в одиночестве! Вспомнились страшные скандалы с родителями из-за скоропалительного замужества, как хлыстал ее отец своим батожком с узорной рукоятью, дабы не допустить его...

Дело прошлое...

Борис Павлович приехал в Славгород из-за рубежа, когда ему исполнилось десять лет. И долго воспринимался тут как иностранец. Даже прозвище ему придумали Халдей, которое впоследствии закрепилось за ним на всю жизнь. И не только за ним — его детей, внуков и правнуков до сих пор так называют. Он плохо говорил по-русски, поэтому, когда через два года, ушедших на привыкание семьи к новому месту, обстоятельства позволили продолжить учебу, его не взяли в пятый класс, как полагалось бы, а записали в первый. Из-за этого он, переросток, конечно, чувствовал себя среди первоклашек очень неуютно, на уроках шалил. Английский, который четыре года он изучал в Багдаде, и румынский, который выучил среди детворы, пожив недолго в Кишиневе, начали забываться.

— Почему же в первый? — попыталась изменить решение школьного начальства Александра Сергеевна, его мать. Она пришла к директору с обоснованными претензиями. — Он же знает предметы за четыре класса.