Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

— Доченька, как ты здесь оказалась? — горячо зашептал он. — Зачем ты так рисковала? Мне тут хорошо.

У Прасковьи Яковлевны оборвалось сердце. Она вспомнила, как ее отца били, принуждая вступать в колхоз и сдавать туда свою скотину, как он долго держался, а потом, поняв, что его жизни угрожает опасность, а семью все равно раскурочат, сдался. Вот тогда его воля и получила первую травму. Теперь он верит, что ему тут удастся выжить. Что делать?

— Все будет хорошо, — заверила его Прасковья Яковлевна. — Все нормально.

Между тем у нее в голове заметались мысли, одна отчаяннее другой, она не знала, как побороть покорность отца, как вдохнуть в него жажду воли.

— Пойдем, пройдемся, — она обняла отца и повела по тротуару вдоль домов.

Она еще пыталась рассказать, как трудно шла сюда, как готовилась освободить его, уверяла, что к ним благоволит судьба, коль устроила так, что он смог выйти и увидеться с нею. Значит, надо бежать. А отец твердил, что нельзя этого делать, что им, послушным пленным, обещали скоро выдать справки об освобождении и по-доброму отпустить домой.

— Ну какие справки, папаша, какое освобождение могут дать немцы? — говорила Прасковья Яковлевна. — Какая доброта от врага? В Славгород вернулось несколько наших, кто избежал плена и просто вышел из окружения после отката фронта на восток. Они живут открыто и пока их никто не трогает. А нам и того проще — мы спрячем вас у колхозников на дальних хуторах. К вам там никто не доберется.

— Нельзя, дочка, — стоял Яков Алексеевич на своем. — Я должен вернуться. Иначе будет хуже.

Прасковья Яковлевна суетилась, вынимала из карманов документы, деньги, показывала, что у них все есть, чтобы без проблем пройти немецкие заслоны и добраться домой. Отец хватал ее за руки, просил ничего не показывать, не говорить и не урезонивать его, что это пустая трата времени. В этой лихорадке движений и слов Прасковья Яковлевна не заметила, как выронила свой паспорт, потеряла его на улице.

Наконец она поняла, что говорит с человеком, отчаявшимся до потери рассудка, что он не внемлет ее словам и убедить его никакой логикой и никакими доводами ума не удастся, хоть она чувствовала кожей, что спасение возможно. Это открытие так поразило ее, что она отшатнулась от отца и прижалась спиной к чужому забору, прикрыв рукой рот, как бы удерживая там невольный вскрик отчаяния. Так они и пошли дальше: Яков Алексеевич по тротуару, а Прасковья Яковлевна — вдоль заборов, слепым движением рук ощупывая их, словно желая увериться в существовании рядом чего-то основательного и надежного, обо что можно опереться. Молчание не было тягостным, ибо Яков Алексеевич посчитал, что дочка согласилась с его настояниями и сейчас старается свыкнуться с мыслью, что домой ей доведется идти одной и что это нормально, так как на это была его воля. А Прасковья Яковлевна — от растерянности и от невозможности пробить отцовский страх словами — просто выпала из событий, существовала бездумно и бездеятельно, по инерции продолжая идти, прижимаясь спиной к заборам и раскинутыми руками ощупывая их.

И вдруг она прикоснулась к чему-то зыбкому. Невольно нажала сильнее, и оно поддалось, отклонившись от руки. Это была калитка, не закрытая на защелку. От легкого толчка Прасковьи Яковлевны она открылась, предоставив путникам свободный вход внутрь ограды. Прасковья Яковлевна как будто только этого и ждала. Сильным и резким движением она втолкнула отца во двор, притворила калитку и прижалась к ней спиной, закрывая выход на улицу. Яков Алексеевич сначала опешил, а потом ринулся прорываться назад. Завязалась стычка, возня с тяжелым дыханием, вскриками и всхлипами. На эти звуки из веранды вышли хозяева — мужчина средних лет и молодая женщина.

— Что случилось? Кто вы такие? — вполголоса проговорил мужчина, скорее, для порядка, потому что тут же остановился и начал присматриваться к странным людям, стараясь понять, что с ними происходит.

— Помогите, — выдохнула Прасковья Яковлевна, — уговорить отца на побег.

— Мне назад надо, — повторял между тем Яков Алексеевич. — Пустите.

— А вы пройдите сначала в дом, — уверенно сказал мужчина и, подойдя к Якову Алексеевичу, обнял его за плечи. — Время же еще есть, вот и поговорим без нервов.

То ли этот спокойный тон, то ли неожиданное гостеприимство, то ли вид молодого уверенного в себе мужчины произвели на пленного увещевающее впечатление. Он враз успокоился и покорно пошел в веранду.

— Спасибо вам, — прошептала Прасковья Яковлевна, проходя мимо радушного хозяина.

— Все будет хорошо, — ответил тот, и ему хотелось верить, будто над миром простиралась его власть. — Сейчас мы выпьем чаю, и все у нас получится.

Пока хозяйка готовила чай, Прасковья Яковлевна вынула из своего мешка одежду отца и предложила ему переодеться в домашнее. Беглец больше не сопротивлялся. Воля молодого мужчины, капелькой перелившись в несчастного настрадавшегося человека и став в нем верой в лучшие дни, творила чудеса.

— Я только обуться не взяла, некуда уже было, — хлопотала Прасковья Яковлевна, поправляя на отце одежки, висевшие теперь, как на колышке.

— Ничего, — отвечал отец. — Дойдем как-нибудь. Мои красноармейские ботинки и на ботинки уже не похожи. Зато теперь мягкие стали и удобные.

Пока Прасковья Яковлевна и ее отец пили чай, хозяин дома вышел из веранды. Возвратился не сразу, но зато принес такой же, как и у Прасковьи Яковлевны, видавший виды мешок и настоящий стариковский посох. Затем уложил в этот мешок лагерную одежду Якова Алексеевича, прикрыл ее сверху освободившимся мешком Прасковьи Яковлевны, завязал и поставил у порога.

— Заберёте эти вещи с собой, — научал он. — А то по нынешним временам негоже путнику идти с пустыми руками. Вооружите своего отца посохом и делайте вид, что он слепой, а вы — его поводырь.

Невольный помощник все время обращался к Прасковье Яковлевне, видя, что ее отец еще не пришел в себя и вряд ли что-то запомнит из сказанного.

Выйдя от этих людей, Прасковья Яковлевна и ее отец, окунулись в ночь, наполненную, к их ужасу, неясным топотом множества ног, звуками беготни, свистками немецких патрулей и лаем волкодавов. Казалось, что даже лунные тени сорвались с мест и носятся в воздухе по какой-то необъяснимой надобности. Эхо дальних криков и хлопки выстрелов действовали на них угнетающе. Они замирали при каждом ближнем шорохе, отскакивали от каждого шевеления, замеченного рядом. И все же, вверившись воле провидения, упрямо продвигались с наклоненными головами, выбирая укромные и затененные места.

А город стоял в осенней торжественности достаточно сильно освещенным и убранным, здесь не видно было местных жителей, зато немцы высыпали, как специально, с вызовом, с куражом демонстрируя свою раскованную ночную жизнь. Они вальяжно прохаживались по освещенным дорогам, избегая плохо просматриваемых участков, громко говорили и без конца смеялись.