Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Осень стояла теплая, влажная, именно какую она любила. Дышалось легко. И хотя опять первые шаги дались с трудом, все же теперь Прасковья Яковлевна быстрее размяла ноги, обласканные с вечера теплыми ваннами и легким луковым компрессом. Даже котомка, висящая на короткой палке, перекинутой через плечо, казалась уже не такой тяжелой.

Город достаточно хорошо освещался, и Прасковья Яковлевна отважно пошла на улицу Чичерина, где была тюрьма — там немцы содержали советских военнопленных. Убыстрять шаг не имело смысла — стояла предрассветная пора, с неохотой переменяющая рассветные сумерки на свет дня.

К месту путешественница подошла, когда начало светать, город еще был погружен в тишину, только у забора тюрьмы виднелось несколько человек, как и Прасковья Яковлевна, пришедших то ли вызволить своих пленных, то ли подкормить чужих. Были тут и такие — они истово верили, что в таком случае Господь не оставит без своего попечительства их родных и близких, находящихся где-то на войне, в неизвестных обстоятельствах. Зато гогочущей немчуры с собаками на дзинькающих цепях было, что тучи комариной. Прогулочным шагом они прохаживались вдоль забора, оставляя без внимания собравшихся людей, но все же время от времени поворачивались к ним и, глядя, поверх голов, кричали:

— Вэк! Вэк! Атайти к дароге! Шнель, русишн швайн!

Тогда люди молчаливыми тенями переходили дорогу и выстраивались с противоположной ее стороны, держась все так же вдоль линии забора вокруг узилища.

Вот так часов до девяти немцы не позволяли даже приблизиться к территории, обнесенной колючей проволокой. А людей прибывало, толпа у тюремных ворот становилось все больше. И вместе с восходящим солнцем люди оживлялись и их глаза начинали светиться теплой надеждой.

Но вот охранники устремились к воротам, разбились на два отряда, заняли позиции по обеим их сторонам, и вместе с этим начал улавливаться нестройный топот множества ног и резкие покрикивания, похожие на команды.

— Ведут… — послышался шепот. — На работу выводят…

Не спеша, словно с натугой, открылись ворота и оттуда показались шеренги военнопленных. Они шли строем, похожим на квадраты. Каждую шеренгу замыкали охранники. В миг, которого с таким нетерпением ждали, собравшиеся растерялись и оцепенели. Никто не мог двинуться с места. А все потому, что никого из военнопленных нельзя было узнать. Это были в равной мере заросшие, немытые, уставшие мужчины, еле волочащие ноги. Их измождение достигло таких пределов, что на лицах стерлось своеобразие, и они превратились в одну маску на всех — маску скорой смерти. Ссутуленные спины, поднятые к ушам плечи, болтающиеся на плечах одежды дополняли картину одинаковости этих устало шевелящихся фигур, лишали их индивидуальных различий и внешнего разнообразия.

Колонны прошли и скрылись, а люди так и не тронулись с места. Никто ни к кому не кинулся, никто никого не окликнул. И никто не попытался сократить дистанцию между собой и колонной невольников. Не переглядываясь и не сговариваясь, по какому-то молчаливому единодушию собравшиеся остались стоять и покорно чего-то ждать, хотя понятно было, что ждать придется до вчера — немцы своих пленников не баловали трехразовым питанием и отдыхом. Ждать и догонять… — извечные трудности. Но это тогда тяжело, когда ждешь с минуты на минуту, а минута эта все откладывается. Тут ждалось легче — все знали, когда пленных поведут обратно, поэтому лишними рывками надежды не изнурялись.

Наконец снова показалась колонна, движущаяся в обратном направлении. Теперь охранники дали себе передышку, и пленные шли не таким четким строем, они даже имели возможность приблизиться к стоящим в сторонке людям, понимая, что от них этого ждут. Ведь теперь можно было что-то крикнуть им, попытаться через них передать родным весточку о себе. И истосковавшиеся, заждавшиеся люди не преминули кинуться навстречу колонне. Прасковья Яковлевна пошла следом. Она совсем потеряла страх, видя отчаянные глаза, просящие помощи и подкрепления.

— Это вам, — каждому говорила она, раздавая бутербродики. — Читайте записку, я ищу Бараненко Якова Алексеевича. Передайте ему. Я его дочь.

И это она без устали повторяла каждому человеку отдельно.

Ничто не может продолжаться дольше положенного срока, прошла и колонна военнопленных, скрылась за грохочущими воротами. Люди, выполнив долг дня, начали расходиться по домам, а Прасковья Яковлевна решила стоять хоть всю ночь. Куда ей было идти отсюда? И зачем? Разве не сюда именно она стремилась, прошагав восемьдесят километров до города, да по городу уже не счесть сколько? Толпа у тюремных ворот редела не так чтобы быстро, но пришло время, когда Прасковья Яковлевна осталась совсем одна. На улице заходились сгущаться сумерки. Вой и лай фашистских псов бил по нервам, и она начала подумывать, что до утра может не дожить: если немцы придумают отпустить парочку волкодавов на волю, то они ее просто разорвут. И все же она не могла заставить себя уйти.

Кто знает, сколько бы продолжалась в ней борьба между необходимостью сохранить себя и желанием оставаться здесь до победного конца, если бы вдруг снова не скрипнули ворота. Прасковья Яковлевна оглянулась — из ворот показалась пара лошадей, впряженных в повозку, доверху груженую мусором. На повозке сидело два человека — извозчик, держащий поводья, и грузчик. Подбегать ближе к ним она не решилась, да и они, увидев ее, не проявили никакой реакции. Повозка отъехала на достаточно большое расстояние, когда из ворот выкатилась вторая повозка, словно копия первой. С той только разницей, что теперь сердце Прасковьи Яковлевны неопределенно тенькнуло. Эта повозка уже проехала мимо нее, увозя своих отрешенных от жизни седоков, когда один из них сделал квелый жест рукой в сторону Прасковьи Яковлевны, отдаленно напоминающий манок. Прасковья Яковлевна даже не сразу поняла, что ей предлагают идти следом: то ли у человека сил не было махнуть отчетливее, то ли он сомневался, стоит ли это делать, и махнул в борьбе с самим собой.

Прасковья Яковлевна ринулась вперед, шла, едва поспевая за лошадьми. Вот вторая повозка доехала до поворота, повернула, проехала еще какое-то расстояние, достигла места, откуда не стало видно тюрьмы и ворот, где началась улица с двумя рядами домов по бокам. Тут Прасковья Яковлевна пустилась бежать смелее, чтобы догнать повозку и хоть что-нибудь выяснить у ездоков. Только приблизившись к ней и взявшись руками за борта, она узнала в грузчике, который махнул ей, своего отца. И то — по глазам, по взгляду. Черты его лица от страшной лагерной худобы все равно показались чужими. Яков Алексеевич соскочил с повозки и подошел к дочери.