Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Бож-рикс слушал молча. Он вглядывался в черты кёнинга и поражался, видя быстрое, уловимое глазом, превращение человека в зверя... Всё человеческое наконец ушло; остался клюв, остались когти, и остался птичий мозг, насквозь пропитанный жестокостью.

— Фрамеи! — кричали готы. — Слава Амелунгам!

Витимер-кёнинг говорил громко:

— То Валент зазвал везегота — не иначе. Хитрый ромей везсготом прикрылся.

— Ложь!.. — оспаривал Винитарий, сын Валараванса. — Везегот трус! Сам поклонился надменному ромею. Он просил: «Дай нам хлеба и мяса, мы дадим тебе защиту!» Везегот продался за еду, у него — рабское нутро. Везегот в Мезии закопал свою честь. И уже не вспомнит никогда — под каким камнем!

— Везегота обманули, — сказал Ульрих-кёнинг, примиряя побратимов. — Он, поверьте, не долго будет терпеть унижение. Вспомнит Балта!

— Кто Балт? — спросил Велемир-риксич.

— Предок из Ландии, — сказал Витимер. — С Амалом вровень был. Анс-полубог!

— За Балта! — выкрикнул Гуннимунд и плеснул себе вина.

— Пусть возродится дух предка! — призывали готы.

— Горе Валенту!

— Горе Баламберу!

— Поможет кёнинг Бош! Вайан!..

И снова стучали кёнинги из свиты ножнами о каменный пол, начинали и обрывали героические песни. Вризилик Гиттоф, по-прежнему не участвуя в спорах и разговорах, не поддерживая призывов и песен, жадными глотками пил вино, взгляд же его оставался твёрдым. И пугал этот взгляд советника.

Амал Германарих, склонившись к уху рикса, говорил:

— Не верю Гуннимунду! И Витимеру не верю, и Винитарию! Везегота клянут, а сами по его следу сбежать рады, к ромею за подачкой приползти... Ждут, подлые, ждут смерти моей. Но не дождутся! Всех, кто здесь сидит, переживу.

Так говорил готский кёнинг. А глаза у него были беспокойны и красны. И отяжелели, припухли веки. И белел, и подтягивал к щеке край верхней губы словенский шрам.

Уже совсем тихо и зло нашёптывал Германарих:

— Мы, готы, окружены врагами. Над нами нависло пророчество Вёльвы. Ты не знаешь его. Оно страшно! И оно сбывается. Мы убеждаемся в этом всё больше... Враги! Кругом враги. Хотят перебороть наш древний дух. Ползут, ползут со всех сторон, скалят острые зубы. По ночам приходят хороводы мертвецов. Неслышный, полупризрачный приезжает Рандвер на бледном коне. Он говорит со мной словами Локи. Я гоню его, я прохожу сквозь него. Но Рандвер не уходит. Тогда я ловлю его; а поймав, вешаю, вешаю, вешаю... Из пустых его глазниц на меня смотрит тьма. Тьма смеётся. Не поверишь! Тьма говорит: «Ты, низменный, хочешь повесить Гапта!» А Гапт старше Амала. Гапт видел Вёльву. Я вешаю его. Что есть силы тяну тетиву, а петля... всё туже затягивается у меня на шее. Разве не страшно это?..

Бож слушал не перебивая. Божу хотелось отодвинуться. Божу хотелось уйти. Словенский шрам ломал, выворачивал губы кёнингу. Руки у кёнинга дрожали.

Бож-рикс пришёл помочь. Глазами кёнингов смотрит на него обескровленная Гетика, устами кёнингов говорит ему: «Горе Баламберу!» и готскими руками щедро подливает готского вина.

Тинг идёт! Великий тинг. Молчат антские риксы. Спорят, кричат, восклицают готы. Амал Германарих пальцами трёт воспалённые глаза, шума тинга не слышит, а слышит слова пророчицы Вёльвы: «Будь проклят! Будь проклят!». Противится сознание: «Не я! Всё — наветы коварного Локи. Не я! Довлеет Локи надо мной. Я болен. Горят глаза. Тьма из пустых глазниц смеётся». — «Будь проклят! Ты! Низменный!» Дрожащими руками Германарих трёт глаза.

— Что с кёнингом? — спросили готы.

Бикки сказал:

— Он угнетён, не спит ночами. Оттого болят глаза, гноятся веки. Он носит вашу боль, он думает о вас, скорбит о Гетике.

Удивлялись готы:

— Вспомним, — говорили, оглядываясь друг на друга, — таков ли Германарих был ещё вчера? И за его ли стремена мы все держались? Что с кёнингом?

Бикки сказал:

— Вспомните, вы сами такие ль, как вчера? Что стало с нами? Пир! Германарих правит пир. Что с кёнингом? Кёнинг наше лицо. Что с лицом нашим? Лицо правит пир. Великий тинг! Великий перелом, который всегда болезнен. У нас на лицах боль. Мы все похожи.

— Нет боли! — воскликнул Гуннимунд-сын. — Нет перелома! Не сломлен готский дух. Веселятся герои, гостей чествуют.

— Что скажет Бош? — спросил Германарих.

Антский рикс отставил кубок, сказал:

— Вкусен ваш хлеб, искусны хлебопёки. Расшиты скатерти красиво. Сверкают кубки. Вино сладко. Мне, гостю, льстит обилие блюд. И радует, что лучшие из риксов средь лучших кёнингов плечо к плечу сидят. И в побратимстве друг за друга поручились, и обменялись кубками, и обменялись мечами... — здесь Бож возвысил голос. — Но затянулся пир. Дух готский сломлен! Я ошибся. У вас на лицах — ложь!

Велико было удивление риксов, услышавших эти слова. Не угар ли помутил разум у рикса, не вино ли, щедро наливаемое, ударило в голову?.. Прекратился шёпот среди кёнингов из свиты! Пальцы Гиттофа смяли серебряный кубок, заблестели от пролитого вина и, белея в суставах, щёлкая в суставах, накрепко переплелись. До боли, до крови из-под ногтей. Тонкая резьба кубка прочертилась кривыми трещинами. Советник Бикки с беспокойством следил за руками вризилика.

Бож говорил:

— Да, сломлен готский дух! Ложь правит пиром. Германарих не может скрыть лица, советник избегает прямого взгляда, вризилик Гиттоф давит свою совесть, мнёт серебро... И, славный гот, назвавшись побратимом, ты анту подарил подпиленный клинок. Где честь, где доблесть, где разум?.. Сломлен готский дух! Жалкие обломки, лелея месть, кричат: «Горе Валенту! Горе Баламберу!». То тихий шёпот. Он дальше этих стен не выйдет. Он не слышен уже во дворе, где стоит народ готский, голоден и тощ. Подпиленная доблесть пришла на праздник лжи. Великий тинг! Таких ещё, пожалуй, не бывало!..

Осмотрели тогда кольчужники подаренные готами мечи. И увидели, что подпилены они у самых рукоятей. Искусно подпилены, едва заметно, но и двух ударов такой клинок не выдержит. Так открылся нарочитым тайный замысел готского «побратимства», открылся безумный смысл готского пира. В глазах у многих кёнингов из свиты разглядели кольчужники зло. И, не скрывающие более этого зла, все кёнинги стали друг на друга похожи, будто каждый из них вдруг надел одну и ту же маску — маску, отлитую с лица Германариха. И Витимер, и Винитарий, и Гуннимунд, и Бикки холодно смотрели в прорези маски-зла. Они искали под ней защиты, они крепко прижимали её к своим обветренным лицам, желая удержать её ровно настолько, чтоб маска-зло вросла в кожу и осталась так навечно. Им удалось это, зло вросло в кожу. Вросло и уподобило лица кёнингов оскаленным волчьим мордам. Но маска, исказившая лица, лишь скрывала страх. Она не изгнала его, она не скрепила надлома, не сковала смятения. Кёнинги боялись Баламбера, боялись Валента, боялись этого хитрого и сильного антского рикса и его грозных безоружных кольчужников. И каждый из кёнингов боялся себя, своих надлома и падения. И боялись друг друга. Страх! Великий страх Германариха передался свите. Готы ощущали у себя на губах излом словенского шрама, и высоко под сводами им мнились бесчисленные хороводы замученных людей, слышались их проклятия. И слышалось близкое ржание бледного коня, предвестника смерти. Там, под сводами, в Железном Лесу, старуха породила Фенрира и кормила его дымящимся мясом. Соколы Водана сидели на предплечьях у богинь-Норн, стучали чёрными, безобразно большими клювами и говорили: «Мы ещё темя готское поклюём! Ты слаб, ты сломлен и не способен встать. Разлагается тело твоё, мы видим этот час. Ох, не далёк, не далёк он!». Бледный конь гулко стучал копытами по сводам, а рядом стояла и молчала мать-Вёльва.