Доминго Сармьенто - Факундо

А означало это просто-напросто то, что я уезжал в Чили, где сияло еще солнце свободы,— оттуда я намере­вался направить свет его лучей по другую сторону Анд. Те, кому известна моя деятельность в Чили, знают, сдержал ли я свое слово.

ВВЕДЕНИЕ

Ja demande a l'historien l'amour de l'humanite ou de la liberte; sa justice impartiale ne doit pas etre impassible. Il faut, au contraire, qu'il souhaite, qu'il espere, qu'il souffre, ou soit heureux de ce qu'il raconte.

Villemain [6]. Cours de litterature [7] .

Страшная тень Факундо [8], я вызываю тебя, чтобы, стряхнув напи­танную кровью пыль, которой покрыт твой прах, ты явился, приоткрыл нам потаенную жизнь благородного народа и прояснил те глубокие по­трясения, что терзают его душу. Ты владеешь тайной: так открой ее нам! Даже через десять лет после твоей трагической гибели и горожа­нин, и гаучо [9]аргентинской пампы, отправляясь в путь по Пустыне [10], повторяли: «Нет, он не умер! Он еще жив! Он еще вернется!» И это именно так! Факундо не умер, он живет в народных обычаях, в полити­ке и в аргентинских революциях, в своем наследнике Росасе [11], довер­шающем его облик. В Росасе душа Факундо обрела иную форму, более законченную, более совершенную: то, что в Факундо было лишь ин­стинкт, наметка, намек, превратилось в нем в систему, действие, цель. Варварская, порожденная колониальными порядками крестьянская нату­ра в результате этого превращения стала правилом, обычной политикой, способной предстать перед миром как способ бытия целого народа, воп­лощенный в одном человеке, который жаждет казаться гением, повеле­вающим событиями, людьми, порядком вещей. Факундо, провинциала, мужественного и отважного варвара, заместил Росас, невежественный сын просвещенного Буэнос-Айреса, человек лицемерный, с ледяным серд­цем и расчетливой душой, бесстрастно творящий зло и неторопливо, с хитроумием Макиавелли [12]воздвигающий здание деспотизма. Тиран, не имеющий ныне соперников на всей земле; к чему врагам оспаривать его титул Великого , как славословят его приближенные? Да, Росас велик, велик безусловно, для вящей славы и позора нашей родины, ибо если он сплотил вокруг себя тысячи выродков, которые впряглись в его ка­рету и тащат ее по трупам, то найдутся и тысячи других — благородные души, те, кто за пятнадцать лет кровавой бойни не утратил надежды победить чудовище, предлагающее нам разгадать тайну политического устройства Республики. В конце концов этот день наступит, и Аргентин­ский Сфинкс, наполовину трусливая баба, наполовину кровожадный тигр, будет разрушен до самого основания, и Ла-Платские Фивы [13]займут вы­сокое, подобающее им место среди наций Нового Света.

Однако, чтобы развязать узел, который не смог разрубить меч, нужно тщательно изучить хитросплетение образующих его нитей и поискать в национальной истории, в характере нашей земли, в народных обычаях и традициях, откуда берут они начало [14].

Аргентинская Республика в наши дни — это та часть Испаноамерики, которая привлекает особое внимание европейских стран, не раз оказывавшихся вовлеченными в ее смуты, затянутыми в них, словно в пучи­ну, в которой сталкиваются самые противоположные элементы. Франция едва не уступила этому влечению, но, взявшись за весла и подняв па­руса, пусть и потеряв управление, смогла ценой больших усилий отда­литься и держаться на расстоянии [15]. Самые прозорливые ее политики, бросив поспешный взгляд на мощь Америки, вызывавшей на поединок великую нацию, ничего не сумели понять из того, что видели их глаза. Глядя на волны пылающей, кипящей лавы, с ревом сталкивающиеся в горниле братоубийственной войны, даже самые проницательные гово­рили: «Это безымянный подземный вулкан, из тех, каких множество в Америке. Скоро он потухнет», — и обращали взор в другую сторону, удов­летворенные тем, что нашли такую простую и точную разгадку социаль­ных явлений, которые они рассмотрели лишь отчасти и поверхностно. Южной Америке в целом, и Аргентинской Республике в особенности, недостает своего Токвиля [16], вооруженного, подобно путешественнику-естествоиспытателю, барометрами, октантами и компасами и оснащенного знанием социальных теорий. Токвиля, который проник бы в глубины на­шей политической жизни, словно в обширные, неисследованные и неопи­санные наукой земли, и открыл бы Европе, Франции, столь жадной до узнавания неизвестных сторон в жизни различных групп человечества, новый способ существования, не имеющий ясно обозначенных и изучен­ных примеров в прошлом.

Тогда, наконец, объяснилась бы тайна упорной борьбы, раздирающей на части Республику, тогда можно было бы обнаружить отдельные элементы, составляющие неодолимые противоречия, которые сталкиваются в этой борьбе; было бы отдано должное и характеру земли, и обычаям, которые она порождает, и испанским традициям и национальному созна­нию, озлобленному, плебейскому, каким его сделали Инквизиция и испан­ский абсолютизм, а также влиянию противоборствующих идей, которые потрясли всю общественную жизнь; варварству индейцев, с одной сто­роны, европейской цивилизации, с другой, наконец, демократии, освящен­ной революцией 1810 года, и равенству, идея которого проникла глубоко, вплоть до самых низших слоев общества [17]. Такое исследование, недо­ступное нам пока из-за недостатка философского и исторического об­разования, проведенное сведущими наблюдателями, открыло бы поражен­ной Европе неведомый мир, политическая жизнь которого определяется жестокой, не на жизнь, а на смерть, схваткой между последними дости­жениями человеческого духа и наследием дикости, между многолюдными городами и сумрачными лесами. Тогда приоткрылась бы немного суть ме­таний Испании, этой отсталой части Европы, раскинувшейся между Сре­диземным морем и Океаном, живущей между Средними веками и XIX ве­ком, соединенной с просвещенной Европой широким перешейком и от­деленной от варварской Африки узким проливом; Испании, которая балансирует между двумя противоборствующими силами, то склоняясь в сторону свободных народов, то в сторону живущих под властью тира­нии, Испании то безбожной, то фанатичной, то конституционной, то то­нущей в разврате деспотизма, то проклинающей сброшенные оковы, то, воздев руки, взывающей о возвращении ига — таков, видимо, характер и способ ее бытия. Что ж! Разве нельзя разрешить вопросы европейской Испании путем тщательного изучения американской Испании, подобно тому, как по воспитанию и привычкам детей изучаются идеи и мораль их отцов? И разве ничего не означает для Философии и Истории изуче­ние этой извечной смуты испаноамериканских народов, этой очевидной нехватки политических и экономических способностей, из-за чего они вынуждены плыть по бурным волнам без точного направления и ясной цели, сами не сознавая до конца, по какой причине у них нет ни дня отдыха и что за враждебная длань швыряет их в роковой вихрь, влеку­щий вопреки собственной их воле в злоключения, которых они не в си­лах избежать? Разве не стоит узнать, почему в Парагвае, стране, опу­стошенной властью умудренного иезуитства [18], некий мудрец [19] , поки­нув стены старинного Университета Кордовы [20], открывает новую стра­ницу в истории заблуждений человеческого духа, запирает целую нацию в диких лесах и, уничтожая тропинки, ведущие в этот загадочный Ки­тай, прячется сам и на протяжении тридцати лег прячет свою пленницу в глубинах американского континента, не позволяя ей издать ни одного звука; наконец, после того как он умирает от старости, смертельно ус­тав от этой застойной жизни, устав жить, попирая покорный народ, этот народ слабеющим, едва слышным голосом может прошептать тем, кто оказался поблизости: Я все еще жив! Но сколько страданий я перенес! quantum mutatus ab illo [21]Как изменился Парагвай! Сколько ссадин и ран оставило иго на горле народа, не оказавшего сопротивления! Так разве не заслуживает изучения картина Аргентинской Республики, кото­рая после двадцати лет внутренних потрясений и разнообразных попы­ток устроения, извергает наконец из своего чрева, из самой глубины сво­ей души в лице Росаса того самого доктора Франсиа [22], только более крупного, большего масштаба и более враждебного, если только это воз­можно, идеям, обычаям и цивилизации европейских народов? Не обнару­живаются ли в нем та же злоба против всего иностранного, та же идея не­ограниченного самовластия, столь же дерзкий вызов всему миру, его осуж­дающему, да сверх того исконная дикость, жестокий хладнокровный ха­рактер и неодолимая воля, способная, подобно Сагунто и Нумансии [23]при­нести в жертву свою родину, готовая, подобно Испании Филиппа II [24]и Торквемады [25], отречься от будущего, от звания просвещенной нации. Случайность ли это, неожиданное отклонение, вызванное появлением на театральных подмостках мощного гения, подобно тому, как планеты, при­тягиваемые иной появившейся звездой, сходят с орбиты, в то же время не теряя притяжения центра своего движения, который потом вновь об­ретая преимущество, заставляет их вернуться на прежний путь? М-е Гизо [26]произнес с французской трибуны: «В Америке две партии: пар­тия европейская и партия американская, последняя сильнее», и, когда его извещают, что французы взялись за оружие в Монтевидео, связав свое будущее, жизнь и благополучие с победой европейской цивилизован­ной партии, ограничивается таким добавлением: «Французы слишком любят вмешиваться в чужие дела и связывают свою страну обязатель­ствами с другими правительствами». Благодарение Богу! М-е Гизо, исто­риограф европейской Цивилизации, который определил новые силы, из­менившие романскую цивилизацию и проник в лабиринты средневековья, чтобы показать, как французская нация становилась горнилом, в кото­ром выплавлялся в смешении разнородных элементов современный дух, Гизо, министр французского короля, объясняет глубокую симпатию, су­ществующую между французами и врагами Росаса, только тем, что «французы слишком любят вмешиваться в чужие дела». Другие амери­канские народы, которые равнодушно и бесстрастно взирают на борьбу, узнав о готовности одной из аргентинских партий [27]заключить союз с любыми европейскими силами, способными оказать ей поддержку, ис­полненные негодования, в свою очередь восклицают: «Эти аргентинцы слишком дружны с европейцами!» А тиран Аргентинской Республики довершает эту фразу и придает ей официальный характер: «Предатели Америки!» «Верно,—повторяют все,—предатели, точное слово!» Да,— говорим мы,— это точное слово, мы предатели Америки испанской, абсолютистской, варварской! Вы никогда не слышали слова дикарь? — оно витает над нами.