Доминго Сармьенто - Факундо

Во время недолгой жизни майора Наварро на чужбине произошли со­бытия, которые полностью изменили положение в Аргентине. Вошедшее в историю пленение генерала Паса с помощью болас решило судьбу Республики — впрочем, можно сказать, что она так и не была установ­лена в то время, ибо ни законодательство, ни города не сумели укрепить­ся по причине столь непредвиденного происшествия. Ведь Пас, имея войско в четыре с половиной тысячи хорошо обученных солдат и подго­товленный со знанием дела план кампании, обладал всеми возможностями для победы над войском Буэнос-Айреса. Свидетели последующих побед понимают, что его успехи того времени не были случайностью. Мы мог­ли бы присоединиться к хору тех моралистов, что самым случайным событиям приписывают способность менять судьбы империй. В самом деле, то, что с помощью болас стреножили вражеского генерала,— это случай, но вовсе не случайно, что метнули орудие те, кто подминает под себя города,— гаучо Пампы, превратившиеся в политическую силу. Потому мы не ошибемся, сказав, что цивилизация в тот раз была стреножена.

Жестоко отомстив за генерала Вильяфанье, Факундо направляется в Сан-Хуан для подготовки похода на Тукуман, куда отошла армия Кор­довы, утратившая после пленения генерала наступательный порыв. Как и в 1827 году, узнав о прибытии Факундо, все горожане-федералисты выходят встречать его. Но тому не нравились встречи. Кирога посылает вперед отряд, который перекрывает улицу, где собрались встречающие, еще один оставляет позади, приказывает выставить повсюду патрули и по другой дороге входит в город — усердным хозяевам предоставляется возможность провести остаток дня и всю ночь под открытым небом, и они пытаются хоть немного вздремнуть, пристроившись меж лошадиных копыт.

Прибыв на городскую площадь, Факундо велит остановить экипаж посредине, прекратить колокольный звон и вышвырнуть на улицу всю мебель из дома, который приготовили для него городские власти: ковры, драпировки, зеркала, стулья, столы — все сваливается в кучу на площа­ди, и он не спешивается, не удостоверившись, что в доме остались лишь голые стены, маленький стол, один стул и кровать. Пока исполняется приказ, он подзывает ребенка, которому случилось оказаться рядом с экипажем, спрашивает, как его зовут, и, услышав фамилию Роса, гово­рит: «Твой отец дон Игнасио де ла Роса был великий человек, скажи матери, что я всегда к ее услугам».

На следующий день рано утром на площади появляется скамья для приговоренных к расстрелу шести вар длиной. Кто же будут жертвы? Унитарии поголовно бежали, исчезли и трусы, не имевшие к ним отно­шения! Факундо обязывает выплачивать контрибуцию женщин, мужья, отцы и братья которых скрылись, и это дает не меньшие результаты. Я опускаю рассказ обо всех событиях того времени, когда не умолкали рыдания и крики женщин, которым угрожали той скамьей на площади, расстрелом и плетьми. Две-три были расстреляны, четыре-пять выпороты плетьми, одну-другую сеньору принудили готовить пищу для солдат — известны и другие издевательства, которым нет названия. Но был один день леденящего страха, который я не могу обойти молчанием. В тот день войска отправлялись в поход на Тукуман — выстраиваются отряды, маршем проходят один за другим, на площади обозчики нагружают по­возки, и тут один мул, чего-то испугавшись, вбегает в собор Святой Анны. Факундо приказывает заарканить животное прямо в церкви, и, пока погонщик пытается поймать его руками, офицер въезжает в собор на коне и по приказанию Кироги набрасывает лассо и на мула и на че­ловека, вытаскивает их вместе и пускает коня галопом; животное ляга­ется, топчет, бьет копытами беднягу. Что-то еще не готово к отъезду, и Факундо приказывает привести небрежных исполнителей. Его превос­ходительство сеньор Губернатор и Капитан-генерал провинции получает пощечину, начальник полиции бегом спасается от пули, оба мчатся в свои конторы и спешно отдают недостающие указания.

Позже Факундо видит одного из своих офицеров, который плашмя бьет саблей двух подравшихся солдат, подзывает его и нападает на него с пикой в руке, офицер хватается за свою, они сражаются, наконец, офи­цер выбивает из рук Факундо оружие и с уважением подает ему; новая попытка пронзить противника, новый поединок, и снова офицер побеж­дает и возвращает пику Факундо. Тогда тот, сдерживая ярость, зовет на помощь, шестеро солдат хватают богатыря-офицера, тащат, ставят его в окне, крепко связывают по рукам и ногам, и Факундо той самой пикой, которую соперник несколько раз возвращал ему, пронзает беднягу до тех пор, пока не наступает агония — голова офицера падает на грудь, и труп застывает. Фурии разбушевались; генералу Уидобро [326]угрожают пи­кой — хватит ли у него храбрости обнажить шпагу и защитить свою жизнь?

И несмотря на все это, Факундо не жесток, не кровожаден; он лишь варвар, не более, варвар, неспособный сдержать свои страсти: если они пробудились, им нет удержу; это террорист, который, взяв город, кого-то расстреляет, кого-то прикажет отстегать плетьми, но не всех подряд, не без разбору. Расстреляны слепец, паралитик, пономарь, а вот бьют плетью достойного горожанина, юношу из самой знатной семьи. Жесто­кость Факундо по отношению к женщинам проистекает из того, что он и понятия не имеет о том, какого деликатного обхождения заслуживает слабый пол. Намеренно унизительные наказания, которым он подвергает горожан, объясняются тем, что он грубый селянин, и потому ему нра­вится оскорблять и ранить самолюбие и достоинство тех, кто, как ему известно, презирает его. Нет иной причины террора, что он сделал спо­собом своего правления. Что делал бы без террора Росас в том Буэнос-Айресе, каким он был прежде? Каким иным способом можно заставить образованное общество почитать все то гнусное и презренное, что отка­зывается уважать просвещенное сознание?

Никто не может подсчитать, сколько зверств надо было совершить, чтобы так испоганить народ, и никто не знает, сколько коварства, усер­дия, наблюдательности и проницательности нужно было дону Хуану Мануэлю Росасу, чтобы подчинить город своему магическому влиянию и за шесть лет перевернуть все понятия о справедливости и добре, чтобы устрашить самые отважные сердца и поработить их. Террор 1793 года во Франции был следствием, а не орудием; Робеспьер отправлял на гильо­тину дворян и священников не для того, чтобы создать себе имя и под­няться к власти по горе трупов. Суров и непреклонен был дух Робеспье­ра, который считал необходимостью удалить у Франции все ее аристократические органы во имя укрепления революции. Пусть наши имена,— говорил Дантон [327],— будут прокляты, но мы спасем Республи­ку. Террор в нашей стране есть изобретение властей для удушения сознания, любого проявления духа города, в конечном счете, чтобы при­нудить людей признать органом мысли сапог, наступающий им на горло. Это месть темного человека, кинжалом мстящего за презрение, которое — это ему известно — вызывает его посредственность в обществе, что беско­нечно выше него. Потому-то в наши дни повторяются выходки Калигу­лы [328], выдававшего себя за бога, а Империю считавшего своим конем. Калигула знал себе цену последнего из римлян, однако попирал их своей пятой. Факундо внушал представление о себе как о человеке, отмеченном сверхъестественными способностями, даром провидения, и подменял этим свою природную неспособность оказывать влияние на души людей. Росас заставлял поклоняться себе в храмах и возить свой портрет по улицам на повозке, запряженной генералами и женщинами из знатных семей — так он стремился создать себе авторитет, по которому тосковал. Факундо жесток, лишь когда кровь ударяет ему в голову, застилает взор — тогда все видится ему в багровом свете, по расчету же он расстреляет одного, прикажет выпороть другого. Росас, в отличие от него, никогда не впадает в ярость, он спокойно рассчитывает все в тиши кабинета, и оттуда исходят приказы его наемным убийцам.