Доминго Сармьенто - Факундо

По просьбе правительства Чили он принимает участие в войне про­тив Санта-Круса [392]. Какие причины заставляют его с жаром присоеди­ниться к военным действиям, которые ведутся так далеко и не имеют к нему никакого отношения? Одна четкая идея владеет им, она захва­тила его гораздо раньше, чем он получил верховную власть в Респуб­лике: это мечта о восстановлении вице-королевства Буэнос-Айреса в прежних границах.

Вряд ли в это время Росас решает завладеть Боливией, но, посколь­ку возникает спор о границах, он требует провинцию Тариха, в осталь­ном уповая на время и обстоятельства. На другом берегу Ла-Платы также есть часть бывшего вице-королевства — Восточная Республика. Там Росас находит способы установить свое влияние с помощью пра­вительства Орибе, и если ему и не удается избежать нападок прессы, то по крайней мере он добивается изгнания с Восточного берега миро­любивого Ривадавиа, братьев Агуэро, братьев Варела и других извест­ных унитариев [393].

С тех пор влияние Росаса в той Республике все более упрочивает­ся, и в конце концов бывший президент Орибе становится генералом Росаса, а аргентинские эмигранты объединяются с уругвайцами и ока­зывают сопротивление этой прикрытой лицемерными названиями агрес­сии. Позднее, когда умирает доктор Франсиа, Росас отказывается признать независимость Парагвая; он всегда во власти своей излюблен­ной идеи: восстановления прежнего вице-королевства.

Однако и этого недостаточно, чтобы показать сущность аргентинской конфедерации во всей ее красе; необходимы более обширное поле дей­ствий, более могущественные противники, более острые раздоры, нужна, наконец, европейская держава, схватившись с которой, можно показать, что такое настоящее американское правительство. Фортуна, не покидающая Росаса, и на этот раз предоставляет ему такую воз­можность.

В Буэнос-Айресе Францию представляет в качестве консула молодой человек с добрым сердцем, исполненный горячих симпатий к цивили­зации и свободе. Монсеньор Роже [394]поддерживает отношения с моло­дыми литераторами Буэнос-Айреса и, негодуя всем своим молодым сердцем француза, наблюдает за творящимся беззаконием, попранием всех принципов справедливости и порабощением народа, который он ценит так высоко. Не вдаваясь в анализ известных мотивов, вызвавших французскую блокаду [395], я остановлюсь на причинах, которые обусло­вили раздор между Росасом и представителями европейских держав. Уже в 1828 году французы с решимостью и воодушевлением выступи­ли в поддержку старых унитариев. Монсеньор Гизо, выступая перед парламентом, сказал, что его соотечественники любят вмешиваться в чужие дела; не стану подвергать сомнению столь авторитетное мне­ние, берусь утверждать лишь одно: живущие у нас французы всегда вели себя как французы, европейцы и сердечные люди; и если впослед­ствии в Монтевидео они продемонстрировали то же, что и в 1828 году, то это лишь подтверждает, что во все времена они вмешиваются в чу­жие дела или что в политических спорах Ла-Платы есть нечто близкое их сердцу.

И все-таки я не понимаю м-ра Гизо — как он может считать, что французы, из тех, что живут со своими семьями в христианской стране, имеют там имущество и надеются, что она станет их родиной, могут с равнодушием наблюдать, как устанавливается и крепнет в ней система власти, которая отменяет все гарантии цивилизованного обще­ства и отрекается от всех обычаев, правил и принципов, связывающих эту страну с большой европейской семьей.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что, если бы местом действия были Турция или Персия, иностранцам было бы излишним вмешивать­ся в раздоры местного населения. Но когда речь идет о такой стране, как наша, и когда предметом спора являются вопросы, подобные нашим, мне трудно поверить, что сам монсеньор Гизо в состоянии со­хранять даже видимость бесстрастности и не желать победы той сто­роне, чьи цели согласуются с его воспитанием, европейскими обычаями и идеями. Как бы то ни было, ясно одно: европейцы, к какой бы на­ции они ни принадлежали, с жаром приняли сторону совершенно опре­деленной партии; а это значит, что существуют глубокие социальные причины, способные одержать верх над природным эгоизмом иностран­ца. Наиболее же равнодушными оказывались всегда сами американцы.

«Гасета» Росаса до сих пор упрекает в личной враждебности Парвиса [396]и представителей других европейских государств, помогавших врагам Росаса даже вопреки указаниям собственных правительств. По­добные личные антипатии цивилизованных европейцев в большей сте­пени, чем смерть Бакля [397], подготовили блокаду. Молодой Роже хотел использовать авторитет Франции в той расстановке сил, в которой европейской цивилизованной партии, что боролась с Росасом, не доста­вало веса; и монсеньор Мартиньи [398], столь же пламенный, как и Роже, содействовал ему в этом благородном деле, более достойном той идеаль­ной Франции, которую заставила нас полюбить французская литерату­ра, чем Франции наших дней, что забыла о возвышенных целях и по­грязла в плену жалких делишек.

Размолвка с Францией идеально подходила Росасу, он об этом и не мечтал, и неизвестно, кто более обострил ссору: монсеньор Роже со своими требованиями и желанием сбросить варвара-тирана или Ро­сас, воодушевленный враждебностью к иностранцам, их одежде, обыча­ям и нормам правления. «Эта блокада,— говорил Росас с энтузиазмом, потирая от удовольствия руки,— прославит мое имя на весь мир, и Америка станет смотреть на меня как на защитника ее независимос­ти». Его предсказания сбылись в большей степени, чем он мог предпо­ложить, и несомненно, ни Мухаммед-Али, ни Абдель Кадер [399]не поль­зуются такой всеобщей известностью, как он.

Что касается звания Защитника Американской Независимости, кото­рым он себя увенчал, то сегодня просвещенные люди Америки начи­нают ставить его под сомнение, и, возможно, факты засвидетельствуют то печальное обстоятельство, что именно Росас повернул Европу про­тив Америки и принудил ее участвовать в спорах по эту сторону Атлантического океана. Вмешательство трех иностранных держав [400], о котором сообщается,— первое подобное событие в новых Американ­ских государствах.

Французская блокада открыла дорогу свободному развитию чувств, получивших название американизма [401] . Все, что в нас есть от варва­ров, все, что отделяет нас от цивилизованной Европы, с той поры приобрело в Аргентинской Республике вид системы и силы, готовой создать из нас новую общность, непохожую на европейские народы. Наряду с уничтожением всех учреждений, перенятых у Европы, нача­лось преследование фрака, моды, бакенбард, укороченных панталонов с гетрами, особой формы ворота и жилета, причесок; согласно журна­лу мод, европейскую моду заменили широкие и свободные панталоны, алый жилет, короткая куртка, пончо как в высшей степени американ­ская национальная одежда. Тот самый дон Бальдомеро Гарсиа, кото­рый привез сегодня в Чили лозунг «Смерть диким, отвратительным, грязным унитариям» как «знак согласия и мира», в один прекрасный день был изгнан взашей из форта, когда, будучи высшим должностным лицом, подобно отвратительному, грязному дикарю, явился во дворец на торжественный прием во фраке.