Иосиф Каллиников - Мощи

— Откройте и здесь мощи… Я хочу — для него, для Бориса этого, и для себя, но не ради Бориса, а ради себя, ради себя одной, мне почему-то кажется, что тогда и мне будет легче, а главное — проще, — решится что-то.

И опять несколько минут молчание.

Первым епископ встал, а за ним и все.

— Пора, господа, возвращаться.

Когда забелели вдалеке сквозь сосны монастырские стены, и снова, всего раза два-три, прозвучал колокол к трапезе, княжна обратилась к преосвященному:

— А почему здесь, владыко, мощей нет?..

— Очевидно, святого инока не было…

Как ужаленный, Николка вскрикнул:

— Ваше преосвященство, есть святой инок, есть… Симеон старец, основоположитель пустыни… Чудеса были… Исцеления… Показания имеются… Записи… Савва игумен посылал ходатайство на высочайшее, и в синод… Ответили, что рано еще, мало себя проявил старец наш…

И закружилась у Наколки мысль новая.

Путался разговор Костицыной, — где-то в душе еще жили и Феничка, и Ариша, и Костицына, и Борис, но все это затуманивалось перед режущей мыслью о мощах, даже и о митре забыл, в сознании промелькнуло, что если мощи будут, то он и архимандритом будет и получит митру, а главное — мощи и не другой кто, а он будет прославлять и возвеличивать пустынь и пустынника Симеона Бело-Бережского.

Целую ночь заснуть не мог, — задремывал, просыпался, вздрагивал и сейчас же пробуждалась и жгла мысль о мощах, снова затуманивалась и снова мучила.

И когда к полунощнице ударили — вышел на крыльцо, долго стоял и теперь уже не думал ни о чем, потому что мысль, пронизавшая до боли все сознание, притупилась и затуманилась, — не зная зачем, ходил по монастырю, пока не начало светать.

С раннего утра в новой гостинице коридорные послушники на ногах. Иона гостиник спозаранку ложился, чтобы вставать раньше и самому будить послушников.

Самовары готовили с вечера, пятнадцать штук ставили в ряд. К ранней ударят повесть в малый колокол — разводить начнут, а заблаговестят — поспевать пора, — один за другим выскакивают номерки. Раньше всех седьмой выскочит — ключарь просыпается с матушкой.

— Я, Вася, на дачу приехала и должна воздухом пользоваться… Утром в лесу воздух чище, — вставай-ка, нечего, гулять пойдем.

Не хочется ключарю вставать, хорошо бы еще немножечко понежиться с матушкой, а та вскочит и нажмет кнопку.

— Что ты делаешь, Катя, разве можно, я не одет еще…

— А ты одевайся скорей… Накинь подрясник и иди умываться. Ты посмотри, полнеть начал, нехорошо, Вася, неизящно.

— Ты всегда так, тебе все неизящно, а мне вот полежать хотелось.

И приходится ключарю из номера уходить, чтоб послушник не застал неодетым. А матушка натянет чулки белые и, не одеваясь, накинет капот розовый — за стол сядет. Просвечивает через кисею тело теплое, еще не разбуженное, согретое ласковыми руками мужниными, и еще розоватей становится от кисеи розовой, еще теплей кажется. Молодая попадья, веселая, — носик небольшой вздернутый, задорные губы, яркие, с пухлым вырезом, глаза — ящерки, живые, смеющиеся и завиточки русые на висках, на затылке — радостные; плечи пухлые, налитые, теплые, дышит когда — не только грудь подымается полная, но и плечи слегка волнуются — дышат радостью. Упругая вся, крепкая. Здоровый задор на щеках ямочками. Привыкла жить в холе да воле на казенных хлебах семинарских, — отец ректором, на своих рысаках разъезжал по городу, рысаки белые в яблоках. Четыре года ждала Васеньку из академии Московской. Кончила гимназию, от скуки занималась музыкой, в музыкальные классы ходила с папкою, а на папке в лавровом венке Рубинштейн вытиснен. На рождество на всех вечерах с Васенькой танцевала, гордилась его сюртуком с бархатным воротником синим. Дождалася — стала матушкой, молодой, задорною. Сперва в губернском городе в приходской церкви служил Васенька, а привык носить рясу осанисто, как полагается академику первой степени, — отец ректор упросил епископа в соборе ключарем устроить, а потом в гимназию пригласили законоучителем. Гостей принимать начали — учителей с семьями. Матушка таланты свои за роялем до ужина проявляла гостям званым и за ужином молодцом — угостить любила, любила, чтоб и за ней поухаживали, целовали б ручки пухлые. Что живет в обществе образованном, всему городскому духовенству тон давала. С учителями гимназическими в ложу в театр ходила, на концерты, а когда в дворянском собрании столичный хор духовные концерты устраивал — с ключарем в первом ряду сидела. И в монастыре теперь всему нижнему этажу новой гостиницы установила порядки, — соборные матушки, дьяконицы не хотели отстать от ней. Пойдет ключарь умываться, весь коридор загудит следом голосами сонными.

Рычит протодиакон, откашливаясь:

— Кхы-хы, кха…

И несется по коридору гулко — кха-а-а…

Звенят тенора иподиаконские, гудит волнующе баритон дьяконский, — о-о.

В коридоре ключаря встретят:

— Отец Василий, как выспались?

Заискивает иподиакон Смоленский:

— Мы, отец Василий, на вас, услышит жена смех Екатерины Васильевны и давай срамить меня, как, говорит, тебе не стыдно, отец протоиерей, должно быть, чай пьет, а ты валяешься!

А Катенька сидит, самовар поджидает, послушника. Зазвенит голос у двери:

— Молитвами святых отец наших господи-исте… помилуй нас.

И пропоет певуче Катенька:

— А — а-ми-нь. Входите, батюшка.

Войдет, взглянет нечаянно на кисею прозрачную, и затрясутся, зазвенят на подносе чашки, пока не поставит на стол подле матушки, а та заметит смущение — дразнить начнет: послушник поднос ставит на стол, а она, будто освободить места побольше, начнет отодвигать что-нибудь, да так, чтобы голой рукой коснуться руки послушницкой, и руку подымет чуть-чуть выше, чем надо — в широкие рукава показать ему до плеча тело розовое, а сама в глаза ему смотрит, смеется, расспрашивает.

Говорит — голос срывается, а сам нет-нет да глянет нечаянно на ее руку и сам не знает, отчего глазам хочется и к плечу и к груди прикоснуться.

Только Борис, коридорный послушник, любимец всех дачниц, никогда не смущается, никогда никуда не заглядывает. К двери подойдет и скажет молитву не торопясь, певуче. Спокойно войдет, спокойно чашки поставит, самовар, и так же спокойно уйдет обратно. И в лицо каждому смотрит, и на руки, и на плечи, и на грудь, и только спокойный взгляд, тихий — смотрят глаза, и будто совсем иное видят, скорей даже не замечают ничего — задумчиво устремлены в себя, в

И голос спокойный, ровный, не бесстрастный, а глубокий какой-то, ровный, тепло в нем души чувствуется.

И каждое утро ждала ключарша, кто принесет самовар в номер, и когда приходил Борис — стеснялась дразнить его наготою, инстинктивно только, не замечая сама того, кокетничала, — хотелось, чтоб взглянул на нее так же, как все мужчины на нее смотрели, во всем теле было желание разбудить в нем инстинкт зверя, и в самой зверь заиграл по-кошачьи и хищно и ласково, и глаза по-особому загорались, ждущие и вспыхивающие победить непокорное. И утром, когда просыпалась, хотелось поскорее увидеть его, и так же инстинктивно одевала прозрачное, чтоб только смутить Бориса.