Иосиф Каллиников - Мощи

И снова вскрикнул высокий тенор:

— Там никаких признаков нетленности — клок волос и несколько полуистлевших костей!..

— Православная церковь, владыко, не нуждается в доказательствах! Она, владыко, на вере зиждется!

Потом темные фигуры остановились и к ним подошла третья — архимандрит Смарагд.

Поликарп снова сказал:

— Вернитесь, владыко!

И в темноте, вероятно, еще ярче, еще испытующе взглянули глаза Иринея в лицо Поликарпа, сказавшего почти вполголоса:

— А вы, Лазарев, что же — все еще это делаете ради грядущего царствования?

Голос звучал гневно, угрожающе и сурово и сразу всплеснул выкриком:

— Вы что же думаете, что мы слепые вожди слепых?!

И снова зазвенел высоко тенором:

— Довольно того, что снова открыли Анну Кашинскую! Хотите повторить Серафима Саровского?! Нет, здесь я не буду канонизировать, довольно и так позору. Уйдите от меня, идите, творите свое грядущее царствие!

У святых ворот в последний раз Поликарп сказал:

— Вернитесь, владыко!..

Высокий тенор Иринея оборвал и неслышно, одними губами прошептал он:

— Ради грядущего царствия?!

Сухо, спокойно — стальным спокойствием повторил Поликарп те же слова:

— Да, ради грядущего царствования!

Молча вошли в гостиницу. Не простившись, Ириней ушел со Смарагдом в номер, а Поликарп позвал гостиника Мисаила и приказал:

— Завтра к первому поезду преосвященному Иринею подать лошадей.

У святых ворот молча поклонилась Поликарпу черная монашеская фигура вратаря Авраамия, Поликарп оглянулся и прошел молча.

Заскрипели железные старинные двери в старом соборе и загремел замок.

Братия — негодующая, смятенная, растерянная — разбежалась по келиям, и только Васька, подняв над собою руки с безумными от напряжения и ожидания глазами, бормотал что-то про себя, спрятавшись за колонну игуменских покоев, вглядываясь в двигающиеся черные тени в освещенных окнах собора.

И вечер, черный как ночь, не шептался уже боязливыми монашескими голосами, — за монастырскою оградой шумел черный, угрюмый лес и шел мелкий, холодный, осенний дождь.

С весны закопошился монастырь к открытию; братия жила ожиданием торжества. Аккиндин не выходил из монастырской лавки, разбирал товар, — наполнял ящики нательными серебряными и медными кружками иконок — на каждой чеканке пустыни и схимника Симеона, развешивал пояски с молитвою, картинки — общий вид обители — наверху два ангела, спускающие на руках икону чудотворную, и старец Симеон; малые клал стопкою на прилавок и выставлял цены. Послушники разливали в пузырьки масло и каждый пузырек — от пятачка до пятиалтынного — со старцем, — рядами на полки ставили.

Братия после отъезда иерархов успокоилась, — после ухода Иринея со Смарагдом монахи снова наползли в темноту и слышали, как выходили потрудясь из собора иерархи — веселые и говорливые, окончив канонизацию старца, — австрийского производства, — а на следующий день игумен возвестил братии, что епископа Иринея наказал господь, ослепил его ум гордынею и покарал его, — сослали на покаяние в монастырь в Сибирь, — и что старец воистину положен и облечен в нетлении в том же гробу, в каком и схоронен был несколько веков тому назад.

После этого братия принялась ложкарить неусыпно с утра до вечера — долбили стамесками и послушники и мантийные, каждому побольше заработать хотелось, — сказано было, что все примут в монастырскую лавку и цена для всех одинакова. Весною начали приносить Аккиндину дюжинами, друг перед другом спешили, — монах привычно осматривал, отбрасывал в корзину, развязывал кожаный мешок, звенел серебром, отсчитывал, — торговаться некогда было — брал подряд.

В лавке пахло ладаном росным, кипарисовым деревом, — нижегородские богомазы целую зиму писали старца, — иконы были разных размеров, слегка продолговатые, весело блестевшие свежим просохшим лаком — деревянные келии, церкви, кругом лес сосновый и посреди старец в схиме с высоким загнутым посохом, — от двадцати копеек. Тут же лежали длинные снизки, — стеклянные, — прозрачные и матовые на конце с крестиком, в виде четок, связками — штука три копейки и пятачок. На широком лотке книжечки — сокращенное житие старца, — копейка, и копеечные иконки бумажные. Историческое описание пустыни и житие преподобного старца с видом обители и изображение Симеона и его чудеса — пятиалтынный, печатана в синодальной типографии, и скромно — гордость лавочника, — составлена иноком Аккиндином; — писал ее вечерами Поликарп по записям Аккиндина и весною обрадовал монаха, когда издание пришло в тюках со станции. Гордость Аккиндина — смирение, стыдливо опускал глаза и говорил:

— Не мудрствовал я, — по преданию.

В длинном ящике на прилавке — бархатные: черные, синие и темно-бордовые, шапочки — в виде скуфейки — класть в раку к мощам и освященные одевать болящим и скудоумным — с нашитым из золотого и серебряного позумента крестиком. И тут же — ладанки сердечком с молитвой зашитою, — талисман от сердечной болезни. Кипарисовые кресты умирающим в руку — резные, афонские и сергиевских кустарей. Сердоликовые и из мастики — красные, желтые, синие крестики, а в середине глазок с видом обители и с Симеоном старцем. Фаянсовые чашки с надписями, — благословение святой пустыни старца Симеона Белобережского, — и с рисунками — те же виды и на каждом монах рясофорный, благословляющий странника, — божественный товар монастырский, каждому на всякую цену.

Монастырская лавка внизу в старом соборе, дверь в дверь с приделом старца, где он покоился, — длинная, по обе стороны прилавки и за ними расторопные послушники. К открытию, — стечение молящихся, — приказано построить лабаз в монастыре у ворот и вынести товар помощнику Аккиндина, самому же быть в главной лавке.

На пустыньке старца у колодца — ковши новые и нестарый журавль, а бадья на веревке, и тут же сидение для монаха с тарелкой и пузырьками с изображением Симеона старца.

В хибарке Акакия белые сосновые брусья и два рубанка — стружку строгать и подавать в оконце верующим, — золотая душистая стружка, оставшаяся еще от времен построения пустыни Симеоном старцем и около оконца зеленая кружка для меди — по усердию класть каждому, — выдающий поставлен следить, чтоб клали, и понуждать смиренно.

Муравейник кишел с утра до вечера, — спешили, готовились, устанавливали серебряную многопудовую раку для положения старца слева в приделе нового собора, — звенели молотки, шипел паяльник и два слесаря над ракою вделывали стальные жгуты для лампад.

Богомольцы съезжались заранее и неделю ждали открытия, — и дачные постройки и старая гостиница гудели людьми.