Иосиф Каллиников - Мощи

— Оставьте, Валентин Викторович, — мы едем на большое торжество — я ни о чем ином и не думаю, мне сейчас все равно, кто бы здесь ни был.

Старалась говорить как можно спокойнее, но слова Барманского испугали, подумала, что такой, как он, способен на все, — может подойти к спящей, поцеловать, или… передернулась от брезгливости, и мысль эта стала навязчивой, решила не спать до утра, — если б случилось что — против его силы сонная не смогла бы бороться, кричать бы себе не позволила. Барманский долго ворочался, вздыхал и захрапел. Взвизгивающий храп раздражал — долгий, закатистый и противный, — встала, открыла окно, но оставаться в комнате не могла — вышла во двор.

Против крыльца в плетеном сарае кто-то говорил, и сквозь щели ворот тускло взблескивал огонек. За сараем неслышно шумели сосны хмурою чернотой ночи, пахло смолой и смолянистой лесной прохладой. Потом, может быть, показалось только, ухнула глухо сова, и снова смолкло, через минуту этот звук повторился острее и сделался непрерывным, плачущим, напряженно прислушалась, — показалось, кто-то беспомощно плачет там, в плетеном сарае. Сжалась вся и пошла к деревянной двери.

На земле, подле толстого стеаринового огарка, сидел в лохмотьях черный мужик, налились кровью глаза под шапкою черных волос, впились в мальчика, привязанного к старому изрубленному пню, другой — урод, с вывихнутой рукой, худой и такой же оборванный нагревал на свечке железный прут и жег им мальчику обнаженный локоть, тог только мычал — рот был заткнут тряпкою и по щекам текли слезы из глаз, — один глаз был, только перед этим, когда в первый раз сова ухнула, вывернут черным нищим, и слезы у мальчика текли из-под красных неморгавших кровавых век, белок выпирал пересеченный кровавыми нитями тонких жилок; от прикосновения раскаленного прута к телу мальчик вздрагивал и мычал, черный мужик бил его по затылку, коротко взмахивая ладонью, и удар был сухим, коротким.

— Молчи ты, щенок, задаром, что ли, взяли тебя, — нахлебник нашелся, — а ты в жилы ему вдавливай, — боишься, что ль?!. Подавать будут больше, — молчи, щенок!

Костицына подошла и стала глядеть в щель, сперва ничего не могла понять, но, когда застонал мальчик, сразу увидала его всего и слезящийся, точно кровью, глаз и на маленьком, тонком локте красные пятна ожогов, — потом — черного мужика и худого калеку с железным прутом.

Дикий крик резнул нищих.

— А-ах!..

Грузно упала около ворот скрипнувших.

Черный мужик подбежал, глянул в щель…

— Митька, отвязывай! Поймают!..

Не знала, сколько пролежала одна у плетневого сарая, ничего не помнила — побледневшее небо позолотило стволы сосен — встала, взглянула в открытую дверь сарая и закрыла лицо руками, снова показалось, что кто-то там стонет, и сейчас вспомнила, — облилась потом холодного ужаса и побежала в корчму. Нищие ушли в лес.

Барманский, заложив руки за голову, раскинув длинные ноги, храпел и от храпа вздрагивал и вертел головой — над нею звенели болотные комары.

Села у окна и, не двигаясь, сидела с закрытыми глазами, пока не начали напротив просыпаться богомольцы и не подошел к корчме кучер, — увидел барыню и подошел к ней.

— Надо лошадей напоить, да собираться будем, — народ уж пошел.

Ничего не ответила. Кучер повторил снова, — непонимающим взглядом посмотрела на него и опять ничего не ответила, тот подумал, что не в себе барыня, повернулся и, ухмыляясь, пошел к лошадям.

Комары разбудили Барманского, широко раскрыл глаза, спросонья ничего не видя, провел рукою по накусанному лицу и вскочил с постели, удивленно взглянул на Костицыну.

— Это в окно они налетели.

Вера Алексеевна обернулась, взглянула на него и не ответила.

— У меня все лицо распухло, — какой ужас!

Костицына не пошевелилась.

— Безбожница вы, как я теперь поеду?!

— Поедемте домой, отвезите меня…

Занятый собою, рассматривал себя в кривое зеркало и продолжал:

— Княжна приказала вас привезти и потом князь… свита великого князя, может быть, встречу друзей и, о ужас, — искусанный, вы посмотрите — и руки тоже — волдыри, прямо, — обезображен, — безбожная вы…

Выбежал во двор умываться. Костицына преодолела себя, собрала последние силы, закрыла дверь на крючок и начала одевать белое платье. От падения болела голова, затылок давила двойная боль — ушиба и пережитого ужаса, из глаз не уходил стонущий мальчик, вспомнился рассказ жены ключаря и ужас еще сильнее ее охватил. С трудом застегивала крючки — ослабевшие руки не находили петель. Причесываясь, увидела себя в зеркало, — кривизна его еще больше искажала измученное, обескровленное лицо с провалившимися глазами. Потом вернулся Барманский…

— Знаете, я все время умывался там у колодца, целые пятнадцать минут, может быть, будет не так заметно.

Ничего ему не ответила, — слова залетали и не доходили до сознания, все время слышался голос черного мужика, — «подавать будут больше».

Далеко загудел колокол лесным серебром и медью — вспыхнула золотом кора сосен и вошел кучер.

— Барыня, ударили уж — давно подано.

Нагоняли богомольцев, нищих, и Вера Алексеевна, думая все время о стонавшем мальчике, все время обертывалась, точно хотела узнать его среди идущих к монастырю на его раскатистый звон.

Целую ночь у монастыря горели костры богомольцев, то вспыхивая, то затухая, и сизый дым полотнищами тянулся к лесной дороге и расползался в просеки; не смолкал мутный говор; в гостинице вспыхивали окна — перемигиваясь с окнами. От святых ворот и до гостиницы стояли колымаги калек и нищих, и когда начал подыматься туман — и белесая полоса скользнула на востоке первым горячим лучом — потухли костры, заволновалось людское море — в кичках, паневах и сарафанах, в кубовых юбках и красных плахтах, замелькали посконные рубахи, свиты и яркие головные бабьи платки и заголосили нищие и слепцы, выставляя свое убожество, — мычали немые широко открытыми беззубыми ртами, выставляли искалеченные оголенные руки и ноги с красными и синевато-бурыми отеками и ожогами, гнусавили нищие и высовывались из колымаг идиоты с дикими и бессмысленными выкриками, к утру пришли из лесу новые — с вывороченными глазами, на костылях, привезли на тачке безногого и поставили, ругаясь матерно из-за места, около святых ворот, где сидели слепцы с гуслями и пели гнусаво стихи о грешной душе мужицкой:

— С малешеньку дитя свое проклинывала, во белых во грудях его засыпывала, в утробе младенца запорчивала, — еще душа богу согрешила; мужа с женой я поразваживала, золотые венцы поразлучивала; не по-праведну землю разделивала, я межу через межу перекладывала, с чужой нивы земли укладывала, не по-праведну покосы разделивала, вешну за вешну позатыркивала, чужую полосу позакашивала, — в этих во грехах богу не каялася…