Иосиф Каллиников - Мощи

— Я сама знаю, что не умру — мне лучше… Я уже в сад выходила. Пойдем сейчас, — теперь тоже иней, теперь ты увидишь, как горят мои глаза голубыми звездами.

И, долгие поцелуи прерывая кашлем долгим, сгорала от любви и от румянца чахоточного.

Для него была тоже первою, никогда, никакой не целовал ни женщины, ни девушки, и не мать, не отец хранили его от соблазна смертного, а собственные фантазии спасали — от девушек уходил влюбленных и не знал, что плакали потом нецелованные губами сказочными. И к Лине, когда наклонился, спокоен был, хотел жизнь вдохнуть радостью, сотворить чудо, а почувствовал на своих губах жаркие — опьянел ласкою, и не он, а Лина над ним сотворила чудо — волна захлестнула душу и белые крылья выросли и стремительно понеслась ладья по рекам крови бурной. А когда слушал, как в груди звенит струна порванная — всю почувствовал и от любви уже захотел, чтоб жила, к жизни вернулась, воскресла от счастья, от любви первой. Домой возвращался — кружилась голова от счастья и не верил, что умереть может, — чудо совершить хотелось.

Ждали отец с матерью студентом, поздравляли с вином за ужином.

Матери показался странным Боря, не от вина широко раскрылись глаза блестевшие.

Проводила его до комнаты.

— Какой ты сегодня странный, Боря? Случилось с тобой что-нибудь?

— Да мама…

— Скажи, милый, что?.. Ты у Линочки был?.. Да?..

— Мама, люблю ее. И ей сказал…

Отчаяние прозвучало, безнадежно из сердца вырвалось:

— Боренька, милый…

Только тут поняла, что на страдание обрекла сына, приговоренную полюбить заставила. Каждый день дома не был. Только ночевать Борис приходил поздно вечером и чтоб не думать ни о чем — спать ложился. И у Гурновых привыкли к нему, родным был и для матери, и для Лины. Ожила Лина от счастья первого, будто силы прибавилось, и мать поверила в чудо любви первой — издали любовалась счастьем дочери.

Гудела пчела медвяная, кружилась у лип расцветающих…

Мечтала с Борисом в аллее липовой:

— Ведь ты не уйдешь от меня, Боря? Не уйдешь, милый?

— Никогда, Линочка…

— И всю жизнь будем вместе? Правда?

— Всю жизнь, Лина… Поправишься, — к осени поедем в Петербург вместе.

— Вместе поедем, Боря, вместе.

— И комнаты рядом будут… вместе будем.

Целуя ее, шепотом:

— А весною… моей будешь… женою…

— Твоей, Боря, — ничьей больше.

Липы цвели — тяжелей кашляла, глуше… пустота звучала в груди и только билось от любви сильной сердце и кровь сгорала — сгорала девушка.

Мать свою спрашивал:

— Мама, будет Лина жива?

— Не знаю, голубчик, не знаю…

— Я тоже умру, не выдержу.

Две матери плакали и на чудо надеялись.

Каждый день прибегал утром. Один раз через сад подбежал к окну — в капотике белом, волосы по плечам волнисто и руки закинуты к затылку… На коленях стоит, глаза закрыты — не шелохнется, замерла, молится и только досиня бледные губы шевелятся в шепоте.

Простоял у окна не двигаясь, — поднялась, открыла глаза, поглубже вздохнуть хотела и зашлась кашлем.

В подушку кашляла, чтоб не слыхала мать, и, отдышавшись, встала, опять руки вскинула и к окну подошла, а на глазах синих голубые наплыли слезы…

Куда-то далеко, в бесконечность смотрела и шепотом:

— Милый мой… Боря… Боря!..

— Что, Линочка?..

Испуганно от головы протянула руки вперед…

— Как ты меня испугал, милый…

Руки поймал в окне, целовал долго…

— О чем ты молилась, Лина? О чем? Скажи?

— Чтоб бог меня сохранил тебе… Не хочу умирать… Раньше, может быть, все равно было, никому не нужна была и мне никто не был нужен… а теперь — не хочу, Боря. С тобою хочу быть, милый…

И чтоб через дом не шел, не прерывал в душе больной радости — позвала:

— Через окно иди, Боря; иди ко мне.

Опять спрашивала умоляюще:

— Ведь я не умру, Боря? Нет?.. Я каждое утро молюсь так и вечером, — о своей жизни для тебя, милый. А ты молишься?

— Нет.

— Ты не веришь в него?.. Нет?..

— Не верю.

— Хочешь, я тебя научу верить, научу молиться?

— Этому нельзя научить, Лина… Как я буду молиться, если не верю, ни во что не верю?..

— А как хорошо, когда помолишься… И жить легче… И умирать будет легче. Когда я умирать буду, — но только я не умру, ты не думай, — благодарить буду его, что он и мне послал на земле счастье. Счастливая умирать буду, и ты будешь рядом, возьмешь мои руки, чтоб до последней минуты я могла тебя чувствовать, и будешь в глаза мне смотреть, а я буду молиться ему о тебе, чтоб ты на земле был счастлив, и благодарить его за любовь посланную.

На коленях стоял подле нее, положив ей в колени голову. Полушепотом говорила, чтоб не раскашляться, дышала тяжело, медленно, точно воздуху не могла набрать и по волосам его гладила прозрачными, без кровинки пальцами, отклоняла голову, в глаза смотрела и опять гладила.

— А только я не умру, я это знаю, Боря… Это я только так думаю, как умирать буду.

Не умел плакать, слез не было, а грудь давило камнем тоски тяжелой.

— Молиться я тебя научу, милый…

— Нельзя этому научить…

— Научу, Боря… научу молиться… Научишься молиться и верить будешь. Ты скажи только, хочешь научиться этому?.. Я знаю — как научить… Слышишь, хочешь?..

— Научи, если можешь. Мне иногда самому кажется что если б я молиться умел, верить… жить было бы к легче, и проще. Но этому научить нельзя, Лина.

— Я научу тебя, милый…

И весь день ходила задумчивой, погруженной в себя мыслями, дышала медленней и почти не кашляла.

Просила читать до обеда Тургенева и не слушала, а только напряженно о чем-то думала.

За обедом сказала матери:

— Мамочка, поедем в деревню, в наши Рябинки…

— Нельзя, Линочка…

— Мне так хочется еще раз побывать в нашей церкви, помолиться там… поедем, мамочка, и Боря поедет с нами.

— Нельзя, Линочка, — мужики имения жгут, у Белопольских сожгли усадьбу. В городе остались многие…

— На один день только…

В сумерки попросила поиграть на рояле маму и вместе с Борисом слушала Грига.

А потом подошла к ней, обняла…

— Мамочка, разреши мне самой поиграть… Я немножечко… мне теперь лучше… я не утомлюсь…

Не могла отказать единственной.

— Ты иди, мама… Я Боре играть буду.

Покорная желанию каждому, с вечно теперь от слез глазами горячими, ушла в соседнюю комнату и плакала, слушая, — плакала оттого, что не могла исполнить ее желания в деревенской помолиться церкви, в тишине, в сумерках, когда десяток старух поклоны бухают, шепча молитвы, и две-три свечки перед иконостасом горят, а попик хозяйственный торопливо говорит возгласы и поет за дьячка и выбегает читать на клирос, потому — дьячок сено спешит до дождя убрать, и служить-то пришлось из-за барыни, — молиться пришла с барышней, — глядь, в благодарность лишний пуд муки перепадет в новину.