Иосиф Каллиников - Мощи

И, тяжело переступая по глубокому снегу, дрожа, прижималась к руке его и заглядывала в лицо ему.

— Простудитесь, Лина…

Уходить не хотелось — ждала, что и в нем зажжется свет горний, и не дождалась, — как всегда, были глаза спокойными.

На балкон мать выбежала.

— Лина, Лина, Борис, — сумасшедшие, разве можно?..

— Сказку он мне рассказал зимнюю, я и побежала в сад ее посмотреть, в саду она.

Смолянинова сказала сыну:

— Вечно у тебя, Борис, фантазии, — не можешь ни на минуту без них жить…

Пришел к обеду в столовую после бала студенческого…

— Борис, у Лины воспаление легких, — ты виноват, твои фантазии.

— Я не виноват, что они мои фантазии слушают, — я не кавалер, чтоб занимать барышень специальными разговорами, а что придет в голову, то и говорю.

За сладким от Фенички принесли записку:

— Это еще что?..

— На вечеринку зовут, к Дракину. Никуда не пойду.

С пристяжной, пара бубенцами звать прилетела, вернулась без гостя к Феничке.

— Дядя Кирюша, сама привезу поеду.

— Неудобно… что ты, Феня?

Услыхал бубенцы — отмахнулся досадливо и когда из передней услыхал смех задорный и понял, что мать ведет к нему в комнату, лег на тяжелый диван турецкий и стал серым, сумрачным.

— Не хотели добром — увезу силою.

— Я не поеду, Феничка, не могу…

— Лена приехала, лето ваше.

— Теперь зима, — зимой холодно, сделайте лето — поеду… Я шучу, Феня, — просто никуда не хочу ехать… простите.

Чуть не в слезах, обиженная — в переднюю, и опять бубенцы звякнули — понеслись дико.

— Свинья ты, Борис, — как не стыдно, обидеть девушку!

— Я не виноват, мама.

А в девичьей комнате в бреду лежала.

— Иней густой… пепельный… пришла… зажглись звездами… смотри, Боря… голубые… горят…

Целую ночь повторяла, кутаясь в одеяло, шепотом, а к утру тело сгорело, по кровати металась; как сквозь сон слышала слезы матери и доктора спокойный голос:

— Пока ничего не известно… посмотрим, что завтра будет.

Неделю в бреду лежала, — диагноз — крупозное…

По телефону звала подругу Ольга Григорьевна.

— Иду, Оля… иду.

И дни и ночи посменно дежурили, имя сына своего слышала, и когда приходила отдохнуть домой — укоризненно говорила Борису:

— Стыдно, Боря, тобой бредит, — все твои фантазия наделали.

Зачастили доктора разные на консилиумы.

— Что с нею, что, скажите?..

— Осложнение… небольшое… в легких…

Не матери, а подруге сказали в январе, Анне Евграфьевне Смоляниновой:

— Подготовьте мать, может быть скоротечная.

— Неужели спасти нельзя?..

— Безнадежно… Чудом только, если бывают еще чудеса.

— Когда же?..

— Умрет? Неопределенно, от четырех до семи месяцев… Наверняка к осени.

В слезах вернулась домой и опять сказала Борису:

— У Лины — скоротечная… Ты виноват, Борис, ты…

И в первый раз с отчаяньем вырвалось у него:

— Неправда, мама. Неправда…

— Только чудом спасти можно, — понимаешь… чудом…

С этого дня фантазировать перестал — задумался.

Кризис прошел, поправляться стала, — посеребренные дни морозные опять усыпали ветки жемчужным бисером белым, — загляделась в окно в сумерки синие и вспомнилась сказка опять про глаза, захотелось увидать, как горят они звездами в волосах пепельных — в форточку загляделась на звезды ясные и думала, думала про Бориса и опять слегла к вечеру — охватило студеным ветром, — и скоротечная.

Зажглись глаза синие звездами, заиграл на щеках румянец жаркий — сгорала кровь в кашле звенящем, не хватало воздуху — дыхание прерывалось и, как в дереве шашель, хрипела в груди червоточина.

Ярче звездони разгорелись, оттого что зажглись от любви первой. И в ту еще ночь, когда в тепле дрогла прозябшая, на душе легко стало — любовь проснулась. Бредила им, тайну выдала в бреду сгоравшая.

И приговоренная мечтою жила о милом — запечалилась, загрустилась.

Спросила мать:

— Линочка, что ты, девочка, такая грустная?..

— Не знаю, мама, сама, отчего тоскливо.

— Доктора говорят — здорова будешь.

— Мама, я ничего не боюсь…

— Ну, скажи отчего, детка?.. Любишь кого?.. Да?..

— Люблю…

— Кого? Скажи мне.

— Бориса люблю, Смолянинова.

— Ты им бредила, голубчик… бредила.

А когда Анна Евграфовна подругу пришла подготовить к смертному, начала с Бориса:

— Борис виноват мой. Его фантазии с ума сводят девушек. Скверный мальчишка.

— А ты знаешь, Аничка, она любит его, Бориса, — бредит им в жару.

— И я слышала, Оленька. Заставлю его лечить Линочку. Пусть вылечит, исцелит, — ты знаешь, любовь, Оля, она чудеса творит, может и тут нужно чудо; мне сказал один доктор после консилиума, если бывают еще чудеса, так чудо вылечит, а любовь — чудо, первая любовь — чудо.

— А что у ней, что, скажи?.. Почему только чудо вылечит? Чахотка у ней, да, — я сама чувствую, только самой себе не могу признаться в этом — она моя жизнь, последнее, что осталось в жизни.

— Чудо спасти может, Оленька, чудо… А я знаю, что любовь — чудо, силы дает счастье первое.

— А он ее любит, твой Борис ее любит? Да?..

— Должен ее полюбить, если погубил — пусть чудо творит, спасает…

В тот же вечер к себе позвала Бориса.

— Еще раз тебе скажу, ты виноват, Борис… фантазии твои погубили девушку.

Молча сидел — мать слушал и у самого от боли, от горечи виски сжимало.

— Что же я могу, мама, сделать? Разве я хотел этого?

— Знаю, что не нарочно — не хотел, — тем тяжелей, тем хуже.

— Ну, скажи, скажи, что сделать?

— Сотвори чудо.

— Как? Скажи? Какое?

— Если твои фантазии с ума сводить могут, так значит и чудо сотворить можешь. Я этому верю, — верю, Борис.

— Если 6 я это мог сделать?..

— Можешь. Полюби ее…

— Полюбить?..

— Да…

— Без любви полюбить?

— Она тебя любит, понимаешь ты, тебя… Тобой бредила… и маме сказала, Оленьке, что любит. Не любишь, обмани, скажи, что любишь ее, поцелуй ее, приласкай — любовь чудеса творит, человека воскресить может… Воскреси ты ее, воскреси любовью. Сотвори чудо. Искупи вину.

— Вину свою искуплю, мама, но без любви не будет чуда, — я никого не люблю, и ее тоже.

— Только свои фантазии?..

— И их теперь не люблю.

— Все равно, — скажи ей, что любишь, собственная любовь ее сотворит чудо, а если умрет — счастливою умирать будет и смерть будет от любви светлою.

Целую ночь не спал — думал, не верил, что без любви о любви сказать можно. Никого никогда не любил, только свои фантазии. Они его радовали, когда оживал человек от них, за ними шел слепо и влюблялся в него и любил, а он — уходил без любви счастливый, что может заворожить человека словом. Никогда не писал, а сочинения классные были лучшими и учитель восхищался ими, — привычка была у словесника лучшие сочинения всему классу вслух читать в назидание. Принесет тетрадки, аккуратно сложенные, а сверху — в особую папку две-три отложены.