Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Еще молю Тебя об одолении на враги для нашего православного воинства. Молю Тебя за Русь! Не оставь ее, Господи! Мы грешны, мы грязны, но мы знаем Тебя! Ты – Господь наш единый, а мы стадце твое словесное, от Пастыря ждущее милосердия и защиты. Отец наш небесный, остави нам грехи наши, а мы, сколь подашь нам сил, станем выдирать корни грехов из душ наших, переменять ум, стоять в Истине. Мы – Русь, мы земля Твоя, прости нас, укрой нас под рукой Твоей, яко малых детей! Не дай нам сгинуть! Еще молю Тебя о здравии и устроении дел близких моих, а Твоих грешных рабов Анфисы, Евдокии, Георгия, Димитрия и… Кассиана.

Еще молю Тебя: устрои дела мои, дай мне претерпеть, что назначено, до конца и не дрогнуть. Даруй мне сил, буди милостив ко мне, Господь мой! Ибо я люблю Тебя более всех, кого знаю, а потому, всемилостивый Иисусе, дерзаю просить у Тебя: укрепи сердце мое, грешного раба Твоего Феодора!

Я иду умирать во имя Твое. Помоги!

Солнце боролось в небе с луной и уступало ей поле, боясь остынуть в ледяном захвате. Час сумеречный наливался мглой.

Князя Воротынского позвали из шатра: «Вестник, Михайло Иванович, вестник к тебе!»

Воевода вышел и, глядя на всадника-громаду, на лошадь, тяжело вздымавшую бока и ронявшую клочья пены, на двух оружных дворян, вперявшихся в конника с ужасом – оробели от могутности его, что ли, – чай, косая сажень в плечах на кого угодно робости нагонит… молвил с прохладцей:

– То не вестник, а страж. Притом страж, лишенный вежества.

– Сойди с коня! Али ослопом тебя из седла вышибить? – прикрикнул князь Лыков, случившийся тут же, в паре шагов.

Всадник молчал.

«Вот упрямец! – закипая, размышлял Воротынский. – И не служилый человек по отечеству даже, всего-то боевой холоп… как бишь его? Гневаш… что-то там… А туда же, норов кажет, яко птица высокородная, кречет белый, со князем во отцах и княгинею в матерях… Опричнина! Распустил великий государь всю эту голь! А оттуда уже и на земщину переползло. Головники да шильники, а спесь – яко у людей истинных!»

– Сойди с коня! Немтырь безголовый! Шпынь ненадобный! – орали все вокруг, не един токмо Лыков. Лишь двое дворян по-прежнему лелеяли в очах немой страх свой да слова не смели вымолвить.

Лицо всадника, казалось Воротынскому, усыпано мукой. Да откуда бы? Или свет лунный тако лег ему на чело? Истинно бел конник ликом, белее мертвеца, в снегу обретенного.

«Как же зовут тебя? Заяц? Или Гневаш? Или сразу и Гневаш, и Заяц? Обоим пора, стало быть, на правёж! Дубьем непокорство выбивать!»

Всадник отверз уста, но сей же миг затворил их, издав един лишь тяжкий вздох.

«Глаза мои… как вечереет, чудится разное… Свет лунный? Да луна блистает за спиной у холопа, как бы ей обливать чело его сиянием своим? Но отчего ж толико бел холоп?! Ужели на старости лет очи мне метелью мнимою запорошило? Тогда – худо…»

Воротынский открыл было рот, вознамерившись гонение воздвигнуть на крамольника, но тут конник наконец заговорил:

– Тот, кого ты велел охранять… ныне… у того, кому ты хотел его передать… он… живой. То, что ты… велел стеречь… при нем… господин… мой…

– А остальные? Прочие шестеро, кто был с вами?

Вместо ответа всадник бросил повод, прильнул к шее коня да и обнял ее. Пальцы его скребли по плоти конской, словно отыскивая опору или цепляясь неведомо за что. Глаза вестника закрылись. Темная нить киновари вытекла из уст его, легла на подбородок и запуталась в бороде.

Только сейчас Воротынский узрел: две стрелы торчат из спины ратника. Вот чему ужасались те двое… Сам Господь, видно, помогал ему доскакать до русских станов, ибо для человека такое невозможно.

Вдруг холоп открыл глаза и прохрипел:

– Они мертвы… Помяни…

Он не успел договорить: очи закатились, руки повисли, яко безчувственные ветви древесные, тело начало сползать с коня.

Воротынский удержал его от скорого падения, сделал так, чтобы могучий богатырь лег на землю боком, легко и мягко, яко на перину. Ответил мертвецу:

– Не тревожься. Помяну их, а с ними и раба Божия Михаила, мне тезоименитного…

– Холопье имя помнишь? – удивился Лыков.

– Этого – помню! – И, как видно, таковую тяжесть в словеса вложил, что отскочил куда-то Лыков.

Большой государев воевода выдернул стрелы из спины усопшего ратника, поцеловал его в лоб и перекрестил.

– Отпеть. Похоронить с честию! – бросил Воротынский. – Ибо честь была с ним при жизни.

В час, когда князь Мангупский поднял Хворостинина ото сна, тьма ночная не черна, но чернильна. Полночь давно миновала, до рассвета еще далеко, синий оттенок нимало не разбавляет мертвую зыбь победившей мглы. Воздух – яко угль, по граням звездáми посверкивает.

– А?

– Вставай, Дмитрий Иваныч, дело срочное!

– Пожди чуть…

Дело срочное, да, но Хворостинин все же прочитал в уме предначинательную молитву и только потом вскочил с легкостью, привычно отогнав дрему. За спиной – легион ночей с тех пор, как он научился вскакивать и приступать к делу за один миг.

Ему протянули влажный рушник. Отер лицо. Встряхнулся. Вышел из шатра. По небу судя, часа два назад ушли семь мучеников Маккавейских, ушло с ними Изнесение честных древ Животворящего Креста Господня, их место заступил первомученик Стефан и его же тезка Стефан Папа Римский, но хороший, толковый Папа Римский, а не какими они потом сделались… Стало быть, ныне суббота сменила петку.

«Раз Стефан, пострадать придется. Ин ладно, пострадаем. Лишь бы нас татарове камнями до смерти не закидали, как его иудеи…»

– Пушки? Дело большое на сей день готовится? – спросил он у князя Мангупского, не дав заговорить.

– Откуда знаешь? – удивился тот.

– Сам бы ты так поступил, а они, чай, не дурее. Дозорным, которые насчет пушек разведали, обещай награду. Не от царя, от меня. Кто?

– Опричной полусотник Третьяк Тетерин.

– Сам видал?

– И сам, и языка приволок.

– Ловок! – покачал головою со удовлетворением Дмитрий Иванович Хворостинин. – Где? Веди.

И князь Мангупский доложил речи языка, вывел Хворостинина ко углу гуляй-города да показал перстом во беспросветную муть ночную: «Тамотки!»

«Не зги не видно… Ин ладно, и без того справимся, чай, не пальцем деланы».

Сей же час у воеводы в голове будто бы легкое перышко гусиное, невидимой дланью водимое, вывело чертеж. А на том чертеже всё, что очи его узрели с холма у речки Рожай за два дня стояния.

«Семьдесят шагов… ложбина на два локтя глубины… мала… сто двадцать шагов – ручей, топкие берега… две ивы… еще шагов тридцать далее… полно кротовин, конница не пройдет… левее… чуть ближе… взгорочек должен быть… и три дерева на нем старых, в бревно обхватом… два ясеня и клен… там. Больше негде».