Ханна Кент - Темная вода

Вид Норы, стегавшей крапивой ребенка, разбудил забытые страхи. Своим безобразием эта картина напомнила ей другие. Однажды она видела, как мужчина глумится над несчастной безумицей, задержанной за то, что расхаживала по улице в одной сорочке. Презрение осеняло его лицо темным нимбом. В другой раз, майским утром, девочки постарше ползли голые задом наперед сквозь колючий куст шиповника. Вид бледных тел, корчившихся на траве, извивающихся, сжимающихся от уколов колючих ветвей, почему-то растревожил Мэри. Она не поняла тогда, что это такое, что они делают, и лишь заперла в памяти эту тягостную картину. Лишь позже она узнала о таинственной силе двукорневого шиповника, и она поняла тогда, что девочки ползли через дьявольские врата, навлекая проклятие на чью-то голову. Больше она их не встречала, но тут вспомнила при виде измазанной грязью вдовы, хлещущей ребенка крапивой по ногам.

Она его не просто била. Мэри случалось видеть в Аннаморе, как матери в сердцах шлепают своих детей, иных и помладше Михяла. Помнила она и тяжелую руку хозяина фермы на севере.

Но в ударах вдовы чувствовалось что-то зверское. Она словно ума решилась. Хлестала его так, словно перед ней заупрямившаяся скотина или даже туша, которую надо свежевать. У Мэри прямо сердце останавливалось.

Нора не лечила мальчика крапивой, она его наказывала.

Склон был скользким от снега и глины, и на обратном пути Мэри то и дело оскальзывалась. Карабкаясь вверх, она не раз помогала себе руками и, вытирая вспухшие от слез глаза, ощущала грязь на лице. К реке она спускалась по тропинке, но сейчас, торопясь обратно, завернула к лесу, где склон был еще круче. От усталости легкие горели огнем. Внезапно нога поехала вбок, ее пронзило болью, и Мэри упала.

Выпустив листья щавеля, она обеими руками сжала щиколотку. И сидела в грязи, давясь слезами и раскачиваясь из стороны в сторону.

Хочу домой.

Мысль эта пронзила ее как игла и тугой ниткой стянула все ее существо.

Я хочу домой.

Сжав зубы, Мэри попыталась встать. Не вышло. Жилы на ноге словно взорвались болью, и, сидя в грязи, девочка дала волю слезам. Ненавижу эту долину, думала она. Ненавижу это странное хилое дитя, ненавижу эту вязкую тоску, что туманом ползет от вдовы. И бессонные ночи. И сон урывками, и вонь мочи, въевшуюся в одежду калеки, и жалость, с которой смотрит соседская старуха. Хочу назад, к братьям и сестрам. Хочу сидеть у огня и чтоб пальчики малышей гладили и теребили ее волосы. Хочу слышать веселую младенческую воркотню, видеть румяные детские лица и просыпаться от прикосновения маленьких ручек к своему плечу. Так не хватало Дэвида и молчаливого его понимания.

С меня довольно, думала Мэри. Почему так странен, так ужасен мир?

— Кто это тут так горько плачет?

Мэри вздрогнула. За спиной у нее остановилась старуха в рваном платке, волочившая по земле толстый сломанный сук.

— Что, болит? — Женщина озабоченно наклонилась к ней.

Мэри замерла и в изумлении уставилась на нее. Лицо в морщинах, на глазах бельма, — а голос ласковый. Протянув руку, старуха положила пергаментную ладонь на согнутое колено Мэри.

— Болит, — ответила она на собственный вопрос.

Женщина встряхнула сук, и Мэри увидела, что тот служил салазками: на нем лежали куски торфа, комья навоза и собранные растения. Женщина сняла это все на землю, ободрала мелкие ветки и подала Мэри кривую палку.

— Попытайся встать, девочка. Вот, возьми.

Мэри поднялась, опираясь на здоровую ногу и палку, воткнутую в напитанную водой землю.

— А теперь другой рукой обними меня за плечи. Пойдем ко мне домой, и там я смогу тебе помочь. Видишь, вон моя избушка.

— А как же торф? — шмыгнула носом Мэри. Она ощущала под рукой костлявое старухино плечо и торчащую лопатку.

Женщина поморщилась от тяжести.

— Ну его. Так-то доковыляешь?

Мэри тяжело оперлась на палку, держа больную ногу на весу.

— Но я не хочу вам больно делать.

— Я крепкая, что твой бык, — улыбнулась женщина. — Вот так… И туда!

Кое-как спустившись с холма, они вышли на грязную прогалину на краю леса. Глинобитная лачуга стояла почти вплотную к зарослям ольхи, на ветвях деревьев чернели птичьи гнезда. Трубы у хижины не было, но Мэри заметила дымок, поднимавшийся с края крыши, где была проделана дыра. Привязанная на опушке коза, заслышав их голоса, перестала щипать траву, подняла голову и уставилась на Мэри.

— Вы тут живете?

— Ну да.

— Я думала, что хижина эта заброшена.

Издали доносился шум реки.

— Да я уж лет двадцать тут живу, если не больше. Входи, девочка. Входи и устраивайся у огня.

Ухватившись за дверной косяк, Мэри впрыгнула внутрь хижины. Снаружи бохан старухи выглядел сырым и неказистым, но внутри оказалось на удивление тепло. Пол был покрыт свежим зеленым камышом, от него приятно пахло чистотой. Окна в хижине не было, но ярко горевшее в очаге пламя освещало хижину, разгоняя мрак. Подняв взгляд вверх к низкому потолку, Мэри увидела на стропилах множество крестов святой Бригитты, почерневших от времени. В углу она заметила плетеные корзины со свалявшейся нечесаной шерстью.

— Вы что, бянлейшь ? — шепнула Мэри, указав на свисавшие с грубых балок пучки сухих трав.

Женщина, стоя на пороге, смывала грязь с ног и рук.

— Что ли, раньше никогда у знахарок не бывала?

Мэри покачала головой. Во рту у нее пересохло.

— Вот сядь сюда, на табуретку.

Женщина закрыла дверь, в хижине стало темнее, по стенам заплясали длинные тени.

— Меня Нэнс Роух звать, — сказала женщина. — А ты служишь у Норы Лихи.

— Служу, — не сразу ответила Мэри. — Я Мэри Клиффорд.

— В несчастливый дом ты попала. — Нэнс уселась рядом с Мэри. — Несчастная она, вдова Лихи.

— Разве не все вдовы несчастные?

Нэнс засмеялась, и Мэри заметила ее голые десны с немногими оставшимися зубами.

— Не по каждому умершему мужу плачут, девочка, как и не по каждой жене.

— Что это с вашими зубами случилось?

— А-а, долгое время им у меня во рту делать нечего было, вот тогда я их и потеряла. Но дай-ка мне взглянуть, что там у тебя не так.

Мэри протянула к огню голую ногу, подошву охватило тепло.

— Щиколотка вот…

Нэнс осмотрела вспухшую щиколотку, не прикасаясь к ней.

— Вот оно что. Позволишь мне ее полечить?

В полумраке было видно, как расширились глаза у Мэри.

— Будет больно?

— Не больнее, чем сейчас.

Мэри кивнула.

Поплевав себе на ладони, Нэнс легонько приложила их к щиколотке.

— С нами крестная сила. Конь оступился, жилу растянул. Кровь на кровь, плоть на плоть, кость на кость. Как Господь его вылечил, так и тебя пусть вылечит. Аминь.

Вслед за Нэнс перекрестилась и Мэри и, осеняя себя крестом, почувствовала, как в ноге разгорается тепло, словно Мэри положила ее слишком близко к огню. И вот боль стихла, а Мэри перевела дух. Она попыталась встать, однако Нэнс предостерегающе погрозила ей пальцем: