Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Незаметно и трубы на крыше;
Утром дым всю хату заполняет,
Из-под стрех валит, клубится ниже,
Ест глаза и слезы выжимает,

В хате печь в полкомнаты, с запечьем,
С глиняным припечьем и заслонкой,
То — желудок хаты, теплый вечно
И огромный, как живот ребенка.

Хлеб да каша — здесь иного краше,
Цель всех дум, стремлений и заботы,
Человек тут знает лишь работу,
Трудится во имя горсти каши.

Спит хозяин на досках не сбитых,
На соломе, под мешком дерюжным;
Печь — для ребятишек не укрытых,
А большим постели и не нужно,

Батраки в конюшие кости греют,
Девкам и на лавках крепко спится;
Об удобстве думать не посмеют,
Отдохнула б за ночь поясница.

Об одеже помышляют мало:
Есть кожух да сапоги смазные,
Для хозяйки — в сундуке кораллы,
А для девушек — платки цветные.

Войлочные шляпы в праздник хлопцам, —
Так и наряжаются годами;
Вся одежда будней дома шьется
Из холста, что приготовят сами.

На стене в углу, в божнице старой,
Древние иконы со святыми:
Страшный суд, Никола да Варвара {29} ,
Как от дегтя — в копоти и дыме.

Вот и все от божеских устоев, —
Не совсем и письменность забыта:
Там в тряпье, под матицей, снятое,
Безыменное письмо зашито

Да указ о панщине {30} проклятой,
Роспись прадеда на тридцать палок {31} ,
Деда жалоба за клип изъятый,
Акт отца лицитацийный {32} мятый, —

Вот и все, что правнукам осталось.

Когда услышишь, как в тиши ночной
По черным рельсам тарахтят вагоны,
А в них, как будто мух немолчный рой
Плач детворы, болезненные стоны,
Проклятия и брань со всех сторон,
Глухая песня, девичьи дисканты,
Не спрашивай; чей это эшелон?
Кого везут? Куда? Откуда он?
  То — эмигранты.

Когда увидишь где-нибудь в углу
Людей, набитых тесно, как селедки,
Усталых женщин, спящих на полу,
Мужчин, бродящих шаткою походкой,
Седых отцов, ребячью мелкоту,
Узлы, в которых явно не брильянты,
Всю неприкрашенную нищету,
На лицах — след тоски, надежд тщету,
  То — эмигранты.

Когда увидишь, как таких людей,
Вписав в реестр, толкают и ругают,
Как матери в отхожее детей
Укачивать и пеленать таскают,
Как их жандармы гонят прочь от касс
Как сбрасывают с поездных площадок,
Пока толпой не кинутся все враз:
«Бери нас или раздави всех нас!» —
  Вот наш порядок.

Два панка пошли гулять.
На детишек изможденных,
На измученную мать
Поглядели с видом сонным.

И качая головой,
Старший рек: «Эх, голь какая!»
И тот час за ним второй
Возглашает: «Вот лентяи!»

«Кто лентяи?» «Да народ!
Край родной на пшик меняет».
Первый: «Нет, виновен тот,
Кто их дальше не пускает».

«Не пускать их? Так пойдут
Все за сине море сдуру!»
«Что ж им делать, если тут
Сообща дерем с них шкуру?»

Разлучила нас толпа.
Долго те панки в запале
И впопад и невпопад
Про «лентяев» рассуждали.

Ой, расплескалось ты, русское горе,
Вдоль по Европе, далече за море!

Стены Любляны да Реки видали {35} ,
Как из отчизны славяне бежали.

Русские стоны взлетали до неба
Там, где белеет горами Понтебба {36} .

Ведь от Кормон {37} , как живых в домовину,
Гнали жандармы людей, что скотину.

Небо Италии — нет его краше —
Видело бедность, униженность пашу.

Генуя долго, поди, не забудет,
Как гостевали в ней русские люди,

На ночь рассказывать станут ребятам:
«Странный народ к нам заехал когда-то.

Землю родную в слезах вспоминал он.
Сам же с проклятьем ее покидал он.

Продал хозяйство, не числя потери.
Басне про царство Рудольфа {38} поверя.

Кинул он дом свой с землею родною.
Да и погнался за детской мечтою.

Смелый в мечтаньях, в любви беззаветен,
В жизни он, словно дитя, безответен.

Ни пошутить ему, ни посмеяться.
Только и знал, что просить да сгибаться».

Ой, расплескалось ты, русское горе,
Вдоль по Европе, далече за море!

Гамбурга доки, мосты, паровозы, —
Где не струились вы, русские слезы?

Все, мой народ, с тебя драли проценты:
Польские шляхтичи, швабы-агенты.

Что еще ждет тебя на океане?
Что-то в Бразилии, в славной Паране?

Что-то за рай тебя ждет, раскрываясь,
В Спириту-Санто и Минас-Жерасе {39} ?

Когда порой, в глухом раздумье,
сижу, угрюм и одинок,
негромкий стук в окно иль в двери
вдруг прерывает дум поток.

Откликнусь, выгляну — напрасно,
нигде не видно ни души, лишь
что-то в сердце встрепенется,
о ком-то вспомнится в тиши.

Быть может, там, в краю далеком,
сражен в бою любимый друг?
Быть может, брат родной рыдает,
склонясь на прадедовский плуг?

Быть может, ты, моя голубка,
кого люблю и жду в тоске,
в тот миг меня с немым укором
припоминаешь вдалеке?

Быть может, подавляя горе,
ты молча плачешь в тишине и
капли слез твоих горючих
стучатся прямо в душу мне?

Не знаю забвенья!
Горит моя рана!
Унылое пенье
струны теорбана {40} ,
то бьющейся в скерцо,
то длящей моленье,
наполнило сердце, —
не знаю забвенья!

Горит моя рана,
хоть слезы струятся,
и дни прожитые
бальзамом ложатся,
хоть солнце над нею
цветет неустанно,
лаская и грея —
горит моя рана!

Пускай далека ты,
все вижу тебя я
и горечь утраты
опять ощущаю;
пусть первые муки —
за дымкой тумана,
и холод разлуки,
и горечь обмана
легли между нами,
ты все мне желанна, —
любовь — точно пламя,
горит моя рана!