Владислав Романов - Смерть во спасение

Шешуня с опаской взглянул на князя: мол, куда едем, не на Голгофу ли? Таинник шкурой всё чувствовал.

Начались степи, стояло лето, до одури пахло горькой полынью. Даже голова кружилась. Ночью выплывала огромная жёлтая луна и не давала уснуть. Андрей с братом больше не заговаривал, не подходил, не обращался с просьбами. Перекусывал со слугами отдельно, присоединиться к брату не захотел. И вообще делал вид, что с ним не знаком. Александра это корёжило. Он еле усмирял подступающий к горлу гнев. Эльдег похихикивал, кивая на Андрея: мол, такого не скоро укротишь. Новгородец сжимал кулаки. В один из дней он чуть не вскочил на коня и не приказал своим поворачивать обратно. Дошёл до края. И в этот миг отчаянно каркнул ворон и шумно взлетел, описывая медленный круг над его головой. Ярославич вспомнил сон, печальные глаза византийского волхва и успокоился. Внезапно. Эльдег даже загрустил, словно ему не показали самого интересного.

Каракорум встретил тишиной и мрачным покоем. Русских князей поразил гранитный дворец с гигантскими черепахами и золотыми столпами. Эльдег куда-то побежал, но вскоре вернулся, ещё больше встревоженный.

— Великий хан Гуюк скончался две недели назад, ещё траур в столице, а всем заправляет пока его жена, Огул-Гаймиш, — растерянно пробормотал он. — Ей доложили, она обещала нас принять. Вот неудача!

Однако гостевой городок не пустовал. Один из шатров занимал посол французского короля Людовика Девятого Мауро Орсини, мелькали лёгкие шёлковые сутаны монахов-католиков и разноцветные наряды вое точных принцесс. Весёлый говор, смех, шумные застолья никак не напоминали в Каракоруме о трауре. Молчали лишь серебряные трубы большого фонтана перед дворцом. Жирные молочные пятна, оставшиеся после кумысных струй, покрылись зелёной плесенью и пылью и источали тошнотворный запах.

Андрея поселили в соседней юрте. Эльдег исчез и не появлялся. Шешуня докладывал, что Андрей беседовал уже с послом франков, потом с одним из монахов.

— Он тут как рыба в воде, со всеми перезнакомился, времени зря не теряет, — поглядывая на лежащего неподвижной колодой князя, вздыхал таинник. — Но как я подхожу, он на чужеземную речь переходит, опасается по-русски глаголить. Сказывают, завтра ханша эта даёт большой приём и нас вроде тоже должны пригласить.

Шешуня не ошибся. Ещё с вечера их предупредили о завтрашней встрече. Эльдег бодрился, на прощание шепнул:

— Всё сговорено, грамоту я отдал, ханша не возражает. Да и с чего бы ей возражать?

Огул-Гаймиш выплыла с лучезарной улыбкой, разодетая в парчовые одежды, нарумяненная да насурьмлённая. Несмотря на монгольский лик с раскосыми глазами и скуластыми щёчками, она оказалась миловидной и молодой: ей и тридцати, судя по всему, не было. Чёрные глазки блестели, улыбка не сходила с губ, но держалась правительница на троне, хоть и приветливо, но строго, с достоинством.

Гостей набралось больше трёх десятков, а помимо самой Огул-Гаймиш, подле неё в креслах сидели шесть важных сановников, играл оркестр, каковой Александр и Андрей видели в первый раз. Музыканты, наряженные в пышные костюмы, располагались сбоку и играли до тех пор, пока ханша не села в кресло.

Сначала представили посла франков. Он, раскланиваясь, смешно попрыгал перед правительницей, как кузнечик, преподнёс грамоту и подарок в маленькой коробочке, какой вызвал у монгольской красавицы неподдельное восхищение. Она заохала, нежно заулыбалась, умилённая подношением.

Потом дали слово испанскому гранду, он тоже пришёл с подарком, массивной золотой цепью, какую вёз, видимо, для хана Гуюка, но вдова и её приняла с радостью.

Александр лишь в этот момент спохватился. Те дары, что он привёз, всё отдал Батыю, ибо даже не думал о поездке в большую Татарию, да ещё о таком приёме. И теперь они оба с братом предстанут как сироты.

Дошла очередь и до них. Первого представили героя Невского. Эльдег, улыбаясь и кланяясь, долго лопотал на своём языке, видимо описывая подвиги князя. Из всех слов Ярославич разобрал лишь одно: «рыцарь», и возмутился в душе. Ни к чему его так называть. Он не немец.

Ханша милостиво поклонилась ему, но без особой радости, поскольку подарка от новгородца не получила.

Затем представили Андрея. Он вырядился в новый яркий кафтан, подстриг коротко усы и бороду, до блеска начистил сапоги. Улучив момент, младший Ярославич остановил Эльдега и сам заговорил по-монгольски, вызвав у всех, даже иноземных, гостей восхищенный ропот. Продолжая лопотать, он незаметно приблизился к трону, и Огул-Гаймиш вдруг смутилась, а монгольские ханы, сидевшие подле неё, радостно зацокали языками, видно, гость стал восхвалять красоту правительницы. Но самое неожиданное произошло в конце: князь невесть откуда ловким движением руки вытащил несколько собольих шкурок и положил их у ног ханши. Всё это произвело сильное впечатление на всех, кое-кто захлопал в ладоши от восторга, а сама вдова в продолжение всего приёма не сводила с русича нежных глаз.

«Обошёл на полном скаку, — пробормотал про себя Александр. — И поделом! Под лежачий камень вода не течёт».

Только теперь он понял, почему Андрей крутился эти дни вокруг дворца: всё успел вызнать про повадки да манеры ханши, где-то раздобыл шкурки, а может, запасливо и с собой вёз. И подготовившись, нанёс сокрушительный удар.

Глазки Эльдега забегали в разные стороны, и он теперь понял, что просить у Огул-Гаймиш за новгородского князя станет нелегко. Но, призвав Александра к себе после приёма, советник Батыя обнадёжил:

— С ханшей потолкуют её советники в твою пользу. Она недолго на троне продержится. Появится хан Менге, соберут курултай и выберут достойного. Неудачное время мы выбрали для поездки, неудачное...

Больше всех сокрушался Шешуня, корил себя за то, что о подарках не подумал.

— Хватит причитать! — грубо оборвал его Александр. — Не за подачками приехали. От стыда душа горит. Дожили! Обиваем пороги иноземной бабы, клянчим то, что имеем по родовому праву. Себя ненавижу за то, что душу свою в грязь втаптываю, честь мараю.

Шешуня с мольбой смотрел на князя, призывая его укоротить ярость. Даже выскочил из шатра, огляделся, боясь, что их могут подслушать.

Князь умолк, сел на циновку, закрыл лицо руками. Вернулся таинник, сел рядом.

— Я ведь тоже всё понимаю, — негромко проговорил он. — И у меня душа болит. Ты не видел града Владимира сразу после нашествия. Одни чёрные печные трубы повсюду торчат, искорёженные, без крестов, прокопчённые храмы, и такой бабий вой, что душа разрывается. А тут все в золоте, и траур на веселье похож. Но что из этого? С мечом на ханские тьмы кидаться? Чтобы наши старухи над телами сынов завыли? Да оставят ли их в живых? Скажи, князь, и мы на смерть пойдём за тобой!