Сергей Зайцев - Тур — воин вереска

Истинный рай для мародёра — поле битвы. Место, ставшее для героев местом гибели и бессмертной славы, мародёру — нива, самая щедрая из нив, дающая возможность скоро разжиться всяким добром. Ночь, самая чёрная из ночей, — треклятое время его. Переждав в непролазных кустах горячее дело — дело, в котором гордые и благородные, отважные сердцем и духом выковывают подвиги и вечную память по себе, переждав, пока Безносая и Безглазая (но очень зоркая) махнёт косой и, звякнув своими склянками, соберёт жатву, выходит, выползает мародёр, подлое племя, за своей жатвой. В грязи и крови, озираясь на небо, затянутое тучами, и радуясь, что не видны ни луна, ни звёзды, радуясь адову мраку, он ползёт от тела к телу, обшаривает у солдата, у офицера уже охладевшую грудь, рвёт с мундира серебряные и золотые пуговицы, вытряхивает сумы и ранцы, обчищает карманы, стаскивает кольца с перстов и радуется, радуется лёгкой поживе и, набивая монетами да перстнями пояс, напихивая золото в седло, грызётся, как шакал, как гиена у трупа, с другим, с таким же наглым и подлым собратом, готовым запустить свою жадную и быструю лапу даже к нему за пазуху — в святая святых.

Мародёры — это беспощадное поветрие, эта всепроникающая чума, сущий кошмар — вдруг растеклись по всей округе, по всему повету неудержимой приливной волной, лучше всяких слов говорящей о том, что грядёт, грядёт неумолимое безбрежное море — армия шведского короля — и вот-вот всё здесь затопит и никому не будет спасения. На всех дорогах и дорожках, на тропах и тропках оставили следы, не обошли стороной ни один крестьянский двор, и в непролазные дебри, и в глубокие овраги заглянули, и справа, и слева от шляха душегубы наследили — мрачными пепелищами, полным разорением, болью, кровью, стенанием, смертью. Истязали бедный люд, пытали и убивали, а трупы этих бедняг, умерших нераскаянными, рассаживали вдоль больших дорог в наказание и назидание страшными, смердящими, чёрными куклами, облепленными тучами мух и мошек, обкусанными одичавшими псами.

Набрели как-то мародёры и на Красивые Лозняки, не обманули их ухищрения Криштопа, не увели в никуда обманные тропинки. Нюх у мародёров был отменный — на дым, на запах кухни шли. И вышли-то воры аккурат с подветренной стороны. Уж как ни хитёр и опытен был старый Криштоп, уж как ни старался опустить все концы в воду, а этой мелочи не учёл: далеко была слышна панская кухня... Потом из лесу, укрываясь за толстыми стволами, долго наблюдали за жильём мародёры; жадные и голодные — не побрезговали бы и церковной крысой. Сторожили, высматривали — сколько в имении человек и откуда в имение ловчее проникнуть. Нашли слабое место, прокрались садом — там, где мальцы, поставленные сторожить, лузгали семечки и грели на последнем летнем солнышке животы. Трубил в трубу, кричал им ангел-хранитель: держите, дети, ухо востро!.. Не слышали ангела-хранителя, не слышали шагов шведских солдат, подлого мародёрского отребья, прошедшего совсем близко за старыми яблонями, за смородиновыми кустами. А те быстро к тыну имения подошли да во двор в мгновение ока и перемахнули.

Люба была в горенке своей, наверху, когда раздался во дворе страшный крик. Выглянула в оконце, видит: на траве лежит мужик из дворовых, недвижный лежит, в белой рубахе, которая быстро напитывается кровью. Подумала: случайно упал, поранился, убился, надо скорей ему помочь, как вдруг увидела чужих людей, шведских солдат, которые разбрелись уж по двору и, размахивая шпагами, что-то злобно крича по-своему, гнали дворовых к дому; среди мужиков, притихших, перепуганных, был и Криштоп — выделялся седой головой... Люба прикрыла в страхе ладошкой рот, из которого уж готов был вырваться крик. А тут Винцусь верхом на своём коньке вылетел пулей из конюшни да прямиком — к калитке сада и был таков; грохнул мушкет, но пролетела мимо пущенная вдогонку пуля. Люба видела сверху, как братик, пригнувшись низко к холке конька, перескочил порыжевший малинник и погнал галопом через лужок к ближайшему лесу...

Истошно заголосила над окровавленным телом молодая жёнка; слезами, бедная, умывалась, кричала, что вот, подождите, нагрянет славный Тур, и будет вам, ворам, плохо, подождите-подождите, придёт Тур по ваши подлые души, и спросится с вас, и ответите кровью... Один из солдат стукнул её эфесом шпаги в висок, и баба замолчала, повалилась на тело мужа. Озираясь вокруг, этот солдат поднял глаза на окна...

И Люба в страхе отпрянула вглубь горенки. Потом услышала, как захлопали внизу двери, раздались топот и крики, которые были всё ближе; что-то падало на пол с громким стуком, затем что-то рассыпалось и покатилось. Вот заскрипела лестница. Испуганно просил о чём-то шведских солдат Криштоп.

Люба заметалась по комнате, но бежать было некуда и негде в горенке было спрятаться. Лезть под кровать с расшитыми занавесями юная панна и не подумала — недостойно для дочери уважаемого шляхтича искать убежища возле ночного горшка. Разве только стать под образами, чтобы охранили, не позволили обидеть, похитить, убить. Так Любаша и сделала: вжалась в красный угол под святыми ликами, взволнованно глядя на дверь.

Тут дверь распахнулась. Это старик Криштоп вошёл в неё спиной. А сразу за ним ввалились двое солдат. Огромные — на голову выше Криштопа. Рожи красные, злые, глаза навыкате. Шпаги наготове, острия грозно сверкают, упираются верному Криштопу в грудь. И тот всё отступает, отступает, пятится. Кричит им:

— Панове! Панове!.. Что вы хотите? Ежели покушать что — то кухня внизу. Пойдёмте, я покажу вам...

Увидели здесь шведские солдаты Любу, остановились. Переглянулись между собой. Потом один, всё ещё направляя шпагу Криштопу в грудь, сказал ему:

— Silver, guld har? Där? [14] Серебро, золото есть? Где? (швед.)

Криштоп, конечно, не понимал, о чём его спрашивают, но всё равно зачем-то помотал головой. Он был очень напуган, но скорее не за себя, старика, боялся, а за свою молодую госпожу. Всё старался загородить её спиной, защитить.

Не поворачиваясь к Любе, он сказал:

— Панна, милая панна, я никак не возьму в толк, что он хочет от нас.

Солдат, подняв остриё шпаги выше, к горлу Криштопа, повторил:

— Silver, guld har?

Любаша, разобрав знакомое слово, молвила тихо:

— Они, кажется, деньги ищут.

— Деньги есть! Есть деньги! — обрадовался Криштоп и вытянул у себя из-за пояса тощий кошель; высыпал на ладонь несколько медяков. — Вот тебе, пан, деньги! — и он протянул их мародёру, тычущему в него шпагой.

— Silly man! [15] Глупый человек! (швед.) — презрительно усмехнулся солдат.

Криштоп всё совал ему медяки, но тот не брал, потом ударил старика по руке, и медяки со звоном раскатились по полу. Глаза этого мародёра тут обратились к Любе и нехорошо заблестели.