Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— А главарь кто? Кто всё дело затеял?

— А главарь, выходит так, поручик Егоров. Евонное прошение об отставке, что у тебя, матушка, в руках, обнаружил Савва Прокудин, командир почтового конвоя... Поручик Егоров, так все мною допрошенные курьерские люди говорят, исчез из службы тайной экспедиции в самый Новый год. И более негде не обозначился. Так что, видать по всему, главная вина на нём.

— Так какая вина, если сия бумага есть прошение об отставке, подписанное его командиром, полковником Булыгиным?

— А такая вина, что прошение сие от поручика Егорова не попало в твою, матушка императрица, канцелярию, а попало в воровские руки. Это уже вина поручика Егорова, как ни крути. А дальше надобно того поручика ловить и допрашивать. По делу сержанта Малозёмова, да по краже этого изумруда... Да и по другим делам, если таковые найдутся.

— Поручика того помню. Офицер был он крепкий, дурных замыслов не выказывал... Допроси поначалу его командира, полковника Булыгина. Пусть дело о пропаже поручика идёт под твоим особым приглядом... Он должен был государственного преступника отправить на остров Валаам. Политические дела не доверяют рохлям и... ворам.

Императрица вернула прошение об отставке назад, в руки Шешковского, повторила:

— Веди следствие тщательно, оно в моих интересах.

— Сделаю, как обычно, ваше величество!

— А... камердинер... графа Зубова, он как — здоров? Пытку выдержит? — спросила императрица, думая, впрочем, не о камердинере, не о Платоше Зубове, скотине этакой, а о том, что зря известила герцога Кейзерлинга о скорой присылке ему особого подарка и крупной суммы в золоте для борьбы с этим пройдохой Халлером. Всё, что ни есть, всё к лучшему. Ведь можно было присылкой ворованного турецкого зелёного камешка завалить всю игру! Такой редкий камень в Европе мог быть известен! И тогда тот камень своим сиянием осветил бы всю императорскую интригу против Европы, настоянную на крепких слухах и как бы на твёрдых документах трижды проклятого Александра Македонского. Бога молить надобно, что воры вовремя потрудились, украли изумруд, а не плакаться!

Степан Шешковский долго смотрел в глаза императрицы. Ответил:

— Камердинер графа его сиятельства Платона Зубова ещё крепок и зол. Три дыбы выдержит, сволота. А вот если...

— Разрешаю вам, Степан Иванович применить это ваше «А вот если...» — перебила Шешковского императрица. И на мгновение в глазах её нечто мигнуло. Будто у волчицы перед прыжком. Этого мига и ждал государственный человек, тайный советник Шешковский. Он поклонился до треска в суставах, но покинул императрицу гордо и уверенно.

В дверях всё же не удержался, сказал, не обернувшись:

— Тогда, матушка императрица, к святой Пасхе твоё поручение выполним!

Степан Иванович Шешковский сидел в пыточном подвале, на два этажа ниже своей канцелярии. Сидел голый, ибо личный лекарь императрицы, Лямбро-Кацциони, растирал ему неким вонючим составом и грудь, и колени, и спину. Степан Иванович знал, какой это лекарь. Пират он, а не лекарь. Корсар с Архипелага, грабивший суда «Ост-Индской компании». С другой стороны, вот его, Шешковского, спроси, как внутри устроен человек, всё расскажет доподлинно. А пираты, значит, раз в резне толк понимают, то уж как раненых и больных товарищей лечить, это — само собой. Практика есть, значит, этот бывший пират — натуральный лекарь.

И тут, после притираний и растираний пирата и врача, действительному тайному советнику Шешковскому вдруг захотелось выпить водки. Подействовало лекарство и знатный лекарь! Да, захотелось вдруг Шешковскому водки не простой, а двойной возгонки, да настоянной на сибирских кедровых орехах. Животворящий напиток получался! Ту водку делали ему тут же, в подвале, сидевшие уже пятый год три монаха. За что сидели монахи, Шешковский не помнил, но сиделось им замечательно. Отдельная камера, даже две, ибо в первой камере они жили, а во второй камере гнали свою водку. Кормление монахов соответствовало их занятию и тоже отличалось отменностью. А иначе, без хорошего кормления при обилии водки — помрут!..

Палач Петька-Василиск между тем наладил дыбу так, чтобы она при лёгком отпускании преступного тела вниз садила бы то тело точно над огромной, в аршин шириной, чугунной сковородой, где подручные ката раздували кузнечным мехом каменные угли. Каменные угли кат Василиск за собственный счёт выписывал возить ему по десять корзин в месяц из Швеции, из города Кардифф. И сам с чёрными камнями возился. Разжигать до каленья каменный уголь кат Василиск считал личным искусством. Уголь каменный стоил дорого, но Шешковский, понимая немалый расход палача на государево дело, баловал его денежными подарками, как бы по приказу императрицы. Чем значительно покрывал угольный расход личного палача.

Угли наконец раскалились добела. По пыточной пошёл запах горечи, но не угарной, а угольной, заморской. Семён Провыч Малозёмов, камердинер его сиятельства графа Платона Зубова, ещё не подвешен, ещё валяется у дыбы, связанный по рукам и ногам, но всё видит, всё замечает. И жаровню с углями нюхает.

— Хватит! — Степан Иванович оттолкнул врача-пирата. — Иди теперь домой, глядеть тебе тут не на что!

Лямбро-Кацциони получил за лечение десять серебряных рублей, собрал свои тряпочки да скляночки и вышел не кланяясь... А места по бокам от Шешковского заняли теперь два самых известных на Москве сыскальных дьяка-тиуна, Чередин и Агапыч. Подручный палача запер за врачом дверь.

— Ты, братец, сходи к монахам да принеси от них штофчик да ковшик, — велел Агапычу Степан Иванович.

Агапыч сразу заулыбался, побежал влево, по длинному коридору, туда, где скрывались тайные камеры неведомых миру преступников.

Сыскарь Чередин между тем подошёл к узкой железной двери, что прикрывала в углу огромного подземелья узкий же каменный мешок. Дверь блестела в свете факелов от инея, эта стена пытошной давно охолодела, и туда преступников уже не совали. Под свои нужды приспособили сыскари узкую да тесную камеру, навроде ледника. Хорошо-с! Чередин узкую дверь открыл, вынул из ниши миску холодца, да горшок с тёртым хреном, да бутылочку с хлебным уксусом. В таких нишах-гробах, туда — дальше, влево по коридору, содержались в стоячем положении пытуемые. Там пока гуляло некоторое тепло.

Чередин даже перекинул через руку полотенце, изобразил из себя лакея и поднёс добытое в шкафу на стол Шешковского. Степан Иванович тут же улыбнулся на лакейский вид страшного для арестантов Чередина.

Всё! Ожил дорогой наш Степан Иванович! Уйдёт он туда, откуда не вертаются, придёт новый. А новый сразу отставит писарчуков Чередина и Агапыча. Но палача, ката Василиска, новый начальник оставит. Нынче в империи палача сыскать трудно. Легче государственного преступника сыскать, чем палача.