Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— Проси немедля!

Шешковский вошёл один, опять трудно опираясь на трость.

— Не угодно ли тебе присесть, Степан Иванович? — участливо спросила императрица.

— Этикет... пусть будет этикет, — хрипло отозвался Шешковский. — Постою, матушка императрица. — Он протянул Екатерине кошель, который еле удерживал в руках. — Там деньги... в кошле... да не все. Извини, матушка, воры, сама знаешь, воруют. Всё свершилось, как ты велела на словах и... велела своим взглядом. Пусть его сиятельство граф Зубов ищет себе нового камердинера.

— Я ему уже сама нашла камердинера, — быстро ответила Екатерина.

— Ну и слава Богу!

Екатерина повернулась к потайному кабинетному комоду, достала оттуда толстый пакет, красиво перевязанный алым бантом... Рука её с пакетом было протянулась к Шешковскому, да вдруг остановилась. И глаза у императрицы остановились, застыли. И голос застыл:

— А вот скажи мне, Степан Иванович... скажи истинную правду, как перед могилой...

Шешковский скрюченной от ревматизма рукой тут же перекрестился, попадая мимо лба.

— ...скажи мне, могу ли я надеяться, что мои служивые люди, то бишь военные люди, будут исправно и по присяге служить моему внуку, любимому моему Сашеньке...

— Изволите так называть цесаревича Александра Павловича, матушка императрица?

— Его, его... Будут ли ему служить? Не готовится ли промеж военных людей какого манифеста, или чего похуже — некоего неповиновения, на тот случай, если мой внук... мимо нынешнего наследника Павла Петровича вдруг окажется на троне империи?

У Степана Ивановича Шешковского так сверлило в пояснице, что в глазах бегали тёмные круги, а сердце выстукивало через раз. Ему бы упасть, полежать на прохладном паркете государыни. А он, сцепив зубы, еле помусолил совершенно сухой язык и проскрипел:

— И такое есть матушка. Многие прошли через мои подвалы, и военные люди, бывает, висели на дыбе...

— Ну?

— А то могу сказать... от края могилы, что полного рая на земле не бывает. А всё как-то так, всё оно бывает... пополам с адом. Такое случается и с военным людом... Когда я... давно уже было... вытряхивал душу из некоего поручика Мировича, ты, поди, забыла эту фамилию, матушка императрица... Он хотел Ивана Шестого освободить из Шлиссельбургского каземата...

— Это пропусти, говори мне свой фактус! — осипшим голосом прошипела императрица Екатерина и сверх своей воли, а видать по воле Божьей, многократно перекрестилась.

— А фактус такой, что орал он, ваше величество, вися над угольями, на дыбе, орал он мне в лицо такие словеса: «Честь дороже присяги!»

— И что из этого следует?

— А то следует, что они, военные преступники, свою личную честь и душу ставят превыше служения тебе и государству нашему. Вот так!

Императрица Екатерина Алексеевна негаданно охнула и присела на софу возле комода:

— Продолжай, пожалуйста, продолжай, Степан Иванович...

— И то ещё следует, что в армейской среде таких Мировичей не один. Обиженных много.

— Сто? Тысяча? Сколько военных людей мною обижены?

— Да уж поболее тысячи. И не тобой они вовсе обижены, а всем состоянием общества. Одному погоны бы надо пошире, а другому бы землю у соседа сделать поуже, в свою пользу. А третий пропил имение или в карты спустил, так тот вообще готов орать, как Емелька Пугачев: «Царей — на кол!»

Екатерина сглотнула, хотела высказать некий вопрос, но удержалась.

Не удержался сам действительный тайный советник Степан Иванович Шешковский:

— Они, те злыдни — офицеры, уже и тайное общество организовали.

Даже два общества. На заморские деньги организовали...

У Екатерины затрясся подбородок и мелко-мелко затряслись руки:

— Где... организовали? В столице?

— Когда я уйду... насовсем уйду, ваше императорское величество, вам передадут пакет, лично мной засургученный и моей печатью утверждённый. Там все имена, фамилии и прочие данные про тех офицерских злыдней...

Услышав это, Екатерина Алексеевна вдруг успокоилась. Что ни говорят про неё, что не болтают в анекдотах по всей империи, а верных людей она умела подбирать. А всяких злыдней — умела наказывать. Чужими руками, конечно, наказывать, но с явным и точным приказом, который у неё в таких случаях всегда читался в глазах. Хотя губы улыбались.

Поэтому императрица спокойно и уверенно протянула Степану Ивановичу Шешковскому большой и толстый пакет:

— Ладно... Хорошо поговорили. Вот здесь тебе — пятьсот тысяч рублей ассигнациями. И к ним проси, чего хочешь.

— Одного прошу, матушка, родню мою не дай в обиду. Ведь когда насовсем уйду, на них такие громы станут бабахать... За мою успешную, но людями нелюбимую службу.

— Конечно, конечно, Степан Иванович, только зря вы так... пессимистично. Вы ещё и меня переживёте!

— Ладно бы, да не надо, — невпопад ответил действительный тайный советник императрице, повернулся и с трудом пошёл из кабинета. У двери не выдержал, оглянулся:

— Там по делу проходил твой фельдъегерь, Егоров, из тайной экспедиции. Сначала считали его заводчиком всего преступления. Ан — нет! Заводчиком дела признал себя камердинер... твоего графа Зубова. А поручика Егорова, государева слугу, видать воры зарезали...

— Иди, иди... — отмахнулась Екатерина, — люди потому и служат своей государыне, чтобы за её интересы гибнуть... Я велю его гибель особо отметить в приказе по Тайной канцелярии. И про положенное вознаграждение не забуду...

Три недели спустя, 12 мая, вечером, уже ближе к полуночи, императрице Екатерине донесли, что Степан Иванович Шешковский покинул навсегда эту юдоль печали и скорби...

В середине мая в тайной мастерской Ивана Петровича Кулибина, уже под вечер, императрице показали огромный огранённый уральский изумруд в два раза больше турецкого, больше того, что за полсотни лет уже два раза крали на территории Российской империи. Гранили тот уральский камень изумруд до нестерпимого зелёного блеска уральские же мастера. А золотую тончайшую надпись немецкими буквами, едва различимую на верхней плоской грани камня: «Дорогому герцогу Кейзерлингу на память», сработали тульские матера. Туляки были на три дня мигом, через десять подстав, тайно привезены в Петербург. Надпись красиво шла полным кругом по верхней грани камня, повторяя восемь загибов огранки. Тульские мастера так ловко нарисовали немецкие готические буквы, что едва под микроскопом разберёшь, что это: то ли арабская вязь, то ли немецкая готика. А так, на глаз, тончайшая золотая линия по обрезу грани напоминала затейливый линейный рисунок.

Изумруд с надписью «Дорогому Кейзерлингу...» да мешок теперь уже с двадцатью древними арабскими золотыми динарами, каждый по сто французских граммов золота, тем же вечером спешно увёз во Францию особый курьер, пристроившийся к особому почтовому курьеру графа Сегюра, французского посла при дворе императрицы.