Сергей Зайцев - Пепел и снег

Собрание книг в небогатом имении Мантусов достойно особого описания. Первые тома появились ещё при Адаме Мантусе — это Евангелие, отпечатанное в типографии Мамоничей в Вильне, и Апостол типографии Невежина в Москве; Библия на латинском языке, презентованная польским правительством, уже упоминалась. При Иосифе Хронисте книг было приобретено больше: Октоих Иоанна Дамаскина, Псалтирь, Требник, Триодь цветная, Шестоднев, Часослов, Месяцеслов, Духовные беседы Макария Египетского и другие. При Михаиле собрание ничем не пополнилось. Да и Бог с ним, с Михаилом, — хорошо ещё, что имеющиеся книги не затерялись и переплёты добротные кожаные не пошли на подмётки и заплаты; известно, Михаил не жаловал любовью книжной учёности. А вот при Петре Михайловиче, музыканте, живописце, строителе, поступления были большие: книги из античных и средневековых авторов, книги по истории Греции и Рима, Германии, Польши, России, жития и странствия, некоторые издания староверов, книги по архитектуре, по музыке, нотные сборники, книги по ведению домашнего и сельского хозяйства и прочие согни и сотни книг, кои несложно здесь перечислить, но о коих утомительно будет читать. Антон Петрович увеличил собрание на три книги: первая — о выездке лошадей, вторая — о породах собак и их воспитании и третья — сборник занимательных охотничьих баек. Время от времени обращаясь к этим популярным книжицам, Антон Петрович вполне мог удовлетворять свои «духовные» потребности, благо — крещендо от бемоля и форте от диеза ему не нужно было отличать. Зато при Модесте Антоновиче библиотека увеличилась едва ли не вдвое. Старые книги — поучения святителей и подвижников — он привозил из Полоцка, книги по науке — из Вильны; из Москвы привёз четыре чемодана романов на французском, немецком, польском и итальянском языках, из Санкт-Петербурга — того и вовсе не счесть, да от жены, Лизоньки Бекасовой, прибавились её излюбленные переводные романы и отечественных сочинителей труды, и ко всему сорок томов «Экономического магазина» Новикова и Болотова — для помещика, желающего разумно и недорого обустроить свою усадьбу, вещь незаменимая. Книжное собрание семейства Мантусов занимало несколько комнат. Книгами были заставлены шкафы, стеллажи, полки, подоконники и даже карточный и закусочный столики. Куда ни глянь, всюду переплёты: кожаные на досках и на картоне, с тиснением и без, бархатные, шёлковые, холщовые, с накладками, с застёжками, с окантовкой, с металлическими иконками, с золочением, с мишурой и прочее, и прочее. И ещё была у них одна замечательная книга, которая всегда лежала на тележке, специально для неё изготовленной, на этаком пюпитре с колёсиками; так вот книга эта Библия кирилловской печати в хорошем сафьяновом переплёте была столь велика и тяжела, что и двое дворовых мужиков могли едва поднять её. В ней не хватало нескольких страниц — как раз тех, где указывалось, кто эту книгу напечатал и сшил.

Образование Александр Модестович получал на дому (как, впрочем, и многие дворянские дети): до ближайшей гимназии, что находилась в Полоцке, было не менее пятидесяти вёрст, а отрывать его надолго от дома, отдавать к кому-нибудь в пансион родители не хотели. Однако юному барину, склонному к уединению, к самостоятельным занятиям в тиши кабинета, учение было не в тягость, и, пользуясь время от времени услугами приезжих учителей, он к тринадцати годам усвоил на довольно высоком для своего возраста уровне курсы основных дисциплин. Учителя очень хвалили познания Александра Модестовича, но настойчиво рекомендовали сочетать его умственные занятия с упражнениями телесными на свежем воздухе, так как находили, что физически мальчик несколько слабоват для своих лет, что он сутул и бледен, что есть у него круги под глазами, что икры его тонки, а руки худы. Вняв этим советам, Модест Антонович стал уделять сыну побольше внимания и надумал приобщить его к своим «научным» изысканиям: к собиранию для гербария редких трав, к ловле бабочек и жуков, а также к новому и весьма полезному собственному увлечению — сбору лекарственных растений. С этих пор отец с сыном всякий божий день уходили далеко за пределы усадьбы: по полям и лугам считали вёрсты, часто босиком — по росе, по яминам и болотным кочкам, по буреломам и горам, чтобы крепкими стали у Александра Модестовича икры; ходили против солнца поутру и ввечеру, и против ветра, и в непогоду, чтобы загорело у Александра Модестовича лицо и стала упругой кожа; всегда с поклажей, ясно, чтобы руки налились силой, чтобы раздались плечи. А попутно вели долгие диалоги о вещах возвышенных: о науках, облагораживающих разум, об искусствах, делающих вкус утончённым, и о любви — божественном начале в человеческой земной сути. Едва только брама оставалась за спиной, находилась тема для очередного диспута, а когда тема истощалась, глядишь, уж и возвращались к браме — покрытые пылью, уставшие, голодные, удовлетворённые. Прогулки эти продолжались одно лето, другое... Меж тем семейные обстоятельства дальше складывались так, что Модест Антонович, увы, не имел более возможности составлять сыну компанию...

Ко времени будет сказать, что Елизавета Алексеевна, матушка Александра Модестовича, с молодости не отличалась завидным здоровьем; вскоре же после рождения сына с ней и вовсе сделалось плохо — едва поднялась. Ещё некоторое время спустя к ней, молодой женщине, крепко привязался недуг, именуемый мигренью; он очень изводил её многие годы. Порой между приступами не проходило и двух-трёх дней. Бедняжка Елизавета Алексеевна испытывала сильнейшие головные боли и тогда не находила себе места. Страдала она, страдали и её близкие. Лечение не приносило устойчивых результатов. Многие брались пользовать её — и лекари, и знахари, и заезжие цирюльники и даже санкт-петербургские медицинские светила, профессора и доктора, — но никому не удалось справиться с болезнью, приступ унимали — не более... В том нет секрета, что у женщин после родов иногда ухудшается здоровье, и они дурнеют лицом, и у них, бывает, выпадают волосы, портятся зубы и прочее, у некоторых даже совершенно меняется характер, в худшую, разумеется, сторону. Но так же часто бывает и наоборот: женщина, страдающая какой-нибудь хронической болезнью, после родов чудесным образом хорошеет — беременностью, родами излечивается, и уж больше болезнь не возвращается к ней. Уповая на такой поворот, многие лекари советовали Елизавете Алексеевне пойти на второго ребёнка. Она боялась, отказывалась, но однажды, после уж очень сильного приступа головной боли, доведённая до отчаяния, решилась. Дальше всё шло, как и требовалось — Елизавета Алексеевна зачала, и после сего в организме её имели место резкие перемены, и развились новые, должно быть, обратные прежним, процессы; жизнедеятельные силы, словно бы получившие толчок, быстро взяли верх над всеми отклонениями, нарушениями в органах и остановили течение болезнетворных соков. Недуг как будто отступил. Ждали родов — вернётся ли недуг в проторённую колею?.. Выходив положенное время, Елизавета Алексеевна родила здоровенькую девочку. И приступы не повторялись. И все были счастливы. Однако так продолжалось не более полугода, и болезнь потихоньку забрала своё. Чаяния болящей и её лекарей, к всеобщему огорчению, не сбылись. Девочка же была хороша. Назвали её Машенькой, а между собой в шутку величали «дочерью госпожи мигрени»...