Сергей Зайцев - Пепел и снег

После сего случая, произведшего на родителей очень сильное впечатление, всей-то воли осталось у Александра Модестовича — что дойти до церкви в Русавьях; ежели хотелось поболее простора, то дозволялось ему влезть на колокольню — осмотреться, но ступать ногой дальше церкви — ни-ни! А мужика Черевичника с тех пор привечали и даже саживали раза два за барский стол. Модест Антонович сделал ему щедрый подарок — охотничье ружьё с резным грушевым прикладом — и тем совершенно осчастливил человека. Жену Черевичника Ксению барыня привела однажды на кухню и велела ей вымыть посуду. Ксения вымыла посуду, вытерла, поставила на полки; постаралась, ибо понимала, что это мытье — ей испытание. Елизавета Алексеевна взяла одну тарелку, сверху снизу провела по ней платочком и говорит: «Хозяйку видно по обратной стороне тарелки», и показывает на чистую обратную сторону и на чистый же платочек. Похвалила Ксению и взяла в кухарки.

Мало кому из местных чопорных «аристократов» понравилось, что Мантусы так благоволят к своим крепостным — лечат их, балуют монетой, сажают за стол, одаривают ружьями; да ещё ко всему позволяют себе изъясняться низким и грубым крестьянским слогом; заигрывая с холопами, подают дурной пример людям недальновидным. И напомнили Модесту Антоновичу в дворянском собрании про крестьянские бунты, про червоточину вольнодумства. Модест Антонович был вынужден объясниться. Он сказал, что вообще собирается дать вольную некоторым из своих крестьян и имеет на то юридическое право — закон о «свободных хлебопашцах» 1803 года. В собрании же только головами покачали, так как закон этот не был популярен среди дворян. Надо сказать, и Модест Антонович своими принципами поступаться не собирался, ибо доброму, совестливому человеку куда труднее сделаться злым, нежели злому — добрым. Черевичник от вольной отказался, посчитав волю бременем большим, чем крепостничество у доброго барина; отказался он и от дополнительного надела земли, так как охота была ему милее землепашества. И просил охотник только охоты. Модест Антонович всё-таки оформил вольную, а в отношении добычи зверя и птицы обещал Черевичнику не чинить препятствий, однако при условии, что добыча эта будет вестись разумно, — а именно, если Черевичник не будет загонять зверя на лёд, не будет рыть ловчих ям на лесных тропах и оставлять настороженных самострелов, если он не будет травить зверя и птицу каким-либо ядом, если не будет бить маток и детёнышей...

А Александр Модестович с этих пор опять углубился в чтение книг. Увлечение его медициной перестало быть игрой и потихоньку заняло всё свободное время. Отец, убеждённый поборник просвещения, поощрял его занятия. Модест Антонович полагал, что даже если Александр Модестович, как и большинство молодых дворян, изберёт своим поприщем воинскую службу, знание естественных наук и основ медицины ему в жизни не повредит. Модест Антонович уважал любое знание. Елизавета Алексеевна, в отличие от мужа, не одобряла чрезмерных мешенных занятий и уж совсем была недовольна новой крайностью — затворничеством Александра Модестовича. Конечно же, это она, напуганная происшествием на болоте, запретила сыну удаляться от поместья более чем на три версты. Но она и не ожидала со стороны Александра Модестовича такого протеста (а затворничество его она воспринимала именно как протест), она была удивлена и раздосадована, она, кажется, впервые столкнулась с твёрдости) характера, с решимостью своего сына, которого привыкла считать мягким, ласковым, тихим существом. Да, Александр Модестович уже был не тот: в глазах у него появилось нечто такое, что Елизавета Алексеевна затруднялась выразить словами, — что-то очень сильное, не терпящее возражений, убеждённость в чём-то, может, в избранном пути, и вера, может, вера в свою звезду. И если прежде Елизавета Алексеевна «погружалась» в глаза сына свободно, как в мягкий тёплый мех, то теперь она «наталкивалась» из них, как на непреодолимую преграду. Неожиданное на месте привычного, пугало её. Она старалась не смотреть в глаза Александру Модестовичу, но, однако же, смотрела в надежде не увидеть больше этого невыразимою и пугающего её. Елизавете Алексеевне не нравилась склонность сына к медицинской науке. Как дочери генерала, ей было бы по душе видеть своего сына в офицерском мундире. Но, в отличие от Модеста Антоновича, она даже не сомневалась, что Александр Модестович изберёт медицинское поприще. Ей не хотелось этого. Мучаясь мигренью, она показывалась многим подлекарям и лекарям, и дворянского происхождения в том числе, и всех их она видела беспомощными и оттого как бы жалкими, а себя — обречённой. Врачующие дворяне представлялись ей людьми, занимающимися не своим делом; дворянин, по её разумению, должен был служить исключительно императору и отечеству; врачевать, обслуживать — удел цирюльников, людей второго сорта, тех, кому не зазорно иной раз выглядеть и беспомощными. Елизавета Алексеевна не хотела видеть Александра Модестовича среди цирюльников, но не решалась сказать ему о своём нежелании, потому что боялась этого нового невыразимого у него в глазах. И тогда она попыталась отвлечь сына от занятий медициной весьма оригинальным способом; два-три раза в неделю приглашала в Русавьи соседских барынек. А как барыньки разглядели её Александра Модестовича, Елизавета Алексеевна и приглашать перестала, потому что те, увлечённые красавцем-затворником, уже наезжали сами. Однако материнская уловка успеха не имела — барыньки влюблялись, томились, присылали записки и в записках засушенные цветки, обижались, опять являлись, вздыхали, призывно встряхивали кудряшками и шелестели шёлковыми нарядами, фасонили или, наоборот, старались подольститься. Бедняжки... Остаётся неизвестным, кому посвящались приведённые выше стихи Александра Модестовича; быть может, идеалу, мечте. Среди гостивших время от времени в поместье девиц мечты не сыскалось.

Елизавета Алексеевна оказалась права. Когда перед Александром Модестовичем стал вопрос — куда идти, он ни минуты не колебался в выборе. Получить университетское медицинское образование — вот о чём были все его помышления в течение последних трёх-четырёх лет. А так как Полоцкая губерния в известное время вошла в состав Витебской губернии, а та в свою очередь относилась к Виленскому учебному округу, то и университет себе Александр Модестович избрал Виленский.

Во всей Российской империи в начале XIX века были три университета: Московский, Виленский и Дерптский.

Alma mater Vilnensis — Виленский университет (думается, мы просто обязаны сказать о нём несколько слов) — начинался с Виленской академии, готовившей священников для Великого княжества Литовского и Польши и руководимой иезуитами. После первого раздела Речи Посполитой иезуитский орден был упразднён, академия перешла в ведение Эдукационной комиссии, учреждённой сеймом, и в течение нескольких лет реформирована. Академия получила и новое название: Schola Princeps Magni Ducatus Lithuaniae — она стала Главной школой Великого княжества Литовского. После третьего раздела Речи Посполитой и присоединения Литвы к Российской империи реформы в Главной школе продолжились: менялось название, менялся Устав, а в апреле 1803 года вышел царский указ о реорганизации Виленской Главной школы в императорский университет. Одним из четырёх открытых в университете отделений было медицинское.