Сергей Зайцев - Пепел и снег

За всеми этими обстоятельствами Модест Антонович не мог более позволять себе ежедневные и долговременные отлучки. Поэтому Александр Модестович, привыкший к продолжительной ходьбе и полюбивший прогулки по окрестностям, был вынужден отныне совершать их в одиночестве. Он был уже не тот Александр Модестович, бледный мальчик, сутуловатый и с тонкими ножками; быть может, сказался подвижный образ жизни, а может, и время пришло колоску заколоситься, слабому побегу на родовом древе превратиться в упругую ветвь. Приехавший в имение портной Соломон всплеснул руками: «Ах, а где же тот мальчик, что спал в книгах?». Юноша, стоящий перед портным и взирающий сверху на его ермолку, смутился. И было отчего: с ним сюсюкали, как с младенцем, а он между тем уже писал стихи:

Вирши, конечно, гением не ослепляют. И что это за неволя подразумевается в них, не сразу и поймёшь. Но если имелась в виду неволя неразделённой любви, то с автором этих стихов следовало бы говорить почтительнее, ибо ведомы были ему высокие чувства. И уж ни в коем случае не сюсюкать. Здесь, несомненно, портной Соломон совершил серьёзную промашку. Однако его можно было и оправдать: близорукий старик, он воспользовался прошлогодними мерками.

Увлечение старшего Мантуса сбором лекарственных растений передалось Александру Модестовичу, едва он увидел действие этих растений — едва разглядел в увлечении отца нечто большее, нежели просто причуду досужего барина. Одному крестьянину из деревни Слобода как-то случилось мучиться животом. А живот он и есть живот; если болит — места не найдёшь, и так свернёшься, и сяк. Тогда и белый свет не мил: дети — не дети, барин — не барин. Лежит под образами мужик, помирает, здоровущий детина слезами обливается. По счастью, проходили мимо Модест Антонович с сыном: услышали они про немочь, зашли к тому человеку. Живот посмотреть, язык больному потрогать — дело минуты. Шикнул барин на холопку, чтоб не выла да не причитала, чтобы ставила горшки на огонь, а сам полез в свою сумку. Чабрецом, васильком напоил — приглушил боль, потом наказывал варить чагу да заваривать ромашку, золототысячник и шалфей да принимать попеременно до десяти раз в сутки. Обещал облегчение... Через пару дней опять проходили мимо, заглянули в Слободу. А крестьянин тот уже траву косит. Коса шорхает — заслушаешься; у косца от пота спина блестит, а живот как живот, какая же косьба без живота! Увидал мужик Модеста Антоновича, бросил косу, кланяется в ножки. Да не барину, видно, кланяется — лекарю, его лёгким рукам, его светлой голове. «Что ж ты, человек, — говорит тогда, посмеиваясь, Модест Антонович, — целебное зелье что ни день топчешь, теперь зелья вон сколько накосил, а третьего дня помирать собрался, чуть домовину не заказывал?» — «Да кабы знать, барин! — отвечает мужик. — Мы люди тёмные. Нам горелка — главное лекарство. Не поможет — тут и помирай». — «А знахарка как же!» — «Знахарка серебро любит...» — и опять давай поклоны бить, липнут травинки к потному лбу мужика. Присутствовал при сем и Александр Модестович, и на отца по-новому поглядел, и на его увлечение. От того случая, пожалуй, даже непримечательного, и началась, словно от порога, судьба Александра Модестовича. Интерес его к врачеванию не ослабел ни через год, ни через два; и в сём постоянстве, кажется, впервые проявилась твёрдость его характера, а судьба у твёрдых, как известно, особенная; у глины, сырой и податливой, какая судьба — принимать чужие формы... Вышло так, что из тысячи семян, брошенных в Александра Модестовича и учителями, и родителями, и авторами книг, проросло лишь одно зерно — именно то, для которого Александр Модестович сложился, принять которое был готов.

С появлением в доме грудного ребёнка на всех домочадцев, будто снежный ком на голову, свалилось множество хлопот. Если прежде в поместье всегда можно было сыскать десяток свободных рук, — то теперь все десять оказались заняты; было бы двадцать рук — и им нашлось бы дело. Так уж водится при младенце. А первенец и любимец родителей Александр Модестович как бы отошёл на второй план (покинул авансцену) и теперь в значительной мере был предоставлен самому себе. Но это не очень печалило его. Он вступил уже в юношеский возраст — в тот возраст, когда отсутствие опеки и сопряжённые с этим отсутствием маленькие свободы доставляют особенное удовольствие. Он гулял где и когда ему вздумается, он якшался со всякими бродягами — чаще это были богомольцы, из тех, что ищут излечения от недугов, посещая святые места, — расспрашивал их о чудодейственных бальзамах, о мощах, о целительных источниках, о врачующих молитвах; он водил дружбу с лекарями и знахарями, учился у них распознавать болезни; бывало, под присмотром захожего цирюльника пускал кому-то кровь. Интерес к врачеванию у него со временем ещё более возрос. По книгам, польским и немецким, он учился находить нужные травы, составлять сборы; используя кое-какие познания в химии, готовил и иные снадобья... У Александра Модестовича в усадебном «пейзажном» парке была сушильня — маленький сарайчик романтического вида, в котором и готовились все целебные зелья; имелись тут и необходимая посуда, и весы с гирьками, и нужные практические книги. Здесь же юный лекарь принимал своих первых больных. Часть из этих людей приходила из любопытства, поглазеть на молодого барина, чудака, проявляющего милосердие к своим крепостным; другая часть приходила из хитрости, лишь сказавшись больными, а на самом деле искали возможности втереться в барскую милость; они охали и ахали, корчились от мнимых болей (вот уж, верно, потешались в душе!), и, едва приняв от лекаря-самоучки какую-нибудь микстуру или пилюлю, тут же «чувствовали» облегчение, «выздоравливали» на глазах, и тем очень радовали лекаря и укрепляли в мысли о великой пользе его деятельности; и только незначительная часть посетителей представляла собой действительно больных: одним нужно было лекарство «от головы» или «от спины», другим — перевязать порезанный палец, кому-то дать полоскание для зубов, кому-то вправить вывих, а кому-то вывести лишай... Модест Антонович, присматриваясь издали, оставался доволен этой игрой и некоторых «игроков» даже одаривал мелкой монетой или куском пирога. Но бывали случаи, он и сам принимал участие в сыновних делах, — когда, к примеру, одного мужика конь ударил копытом в бок, а другой мужик, пьяный, спал под дождём и застудил себе почки...

Однако эта привольная жизнь была слишком хороша, чтобы продолжаться бесконечно... Как-то раз отправился Александр Модестович на болото за травой горицветом (или иначе — кукушкин цвет), за водяной горчицей и за грудовкой — кошачьей травой (валериана). Насобирал он всего сколько нужно, пахучие корни грудовки от толстых стеблей поотрезал, землю болотную с тех корней стряхнул, пошёл к воде. Стал на кочку, принялся корни промывать, отделять подгнившие волокна, ил... Да стоял неловко, нога и соскользнула с кочки, и Александр Модестович упал в болото, в самую трясину. Хорошо, что рядом случилась берёзка, хоть и чахлая и кривая, — Александр Модестович зацепился за неё попавшейся под руку суковатой палкой да так и держался. Выбраться не хватало сил, поскольку крепко держала трясина. От холода застыл, едва не терял сознание; немели руки, деревенели пальцы, от страха небо казалось с овчинку. Часа полтора просидел в воде... А спас Александра Модестовича крестьянин Иван, по прозвищу Черевичник, — молодой мужик, лет двадцати всего, крепостной из Русавьев. Черевичник этот тайком от барина промышлял силками да капканами. По лесу всегда ходил бесшумно, обутый в телячьи черевики, — отсюда и прозвище имел. В тот день как раз наведался в своё ухожье [8] Охотничье угодье, оборудованное самоловами. . Взял в силках пару куропаток да несколько рябчиков; шёл довольный берегом болота, когда услышал, что кто-то возится в трясине... Александр Модестович долго отогревался у костра. Черевичник устроил ему стенку из еловых лап, чтобы тепло не терялось, обогревало спину; запарил чай из корней шиповника и подавал его в берестяной кружке, которую тут же и свернул. Молодой барин, отогревшись, очень хвалил чай.