Марина Кравцова - Царский венец

Ещё в Тобольске отец доверил ей сокровенные мысли, говорил и о тревожных пророчествах:

— Папа, — Ольга поцеловала его руку, потом чмокнула седеющий висок, — ты сожалеешь о прошлом?

Она уже знала ответ.

— Дорогая моя девочка, о себе не сожалею, не сожалею даже о вас. Я знаю, что мы под Божьим покровом, и что бы ни стряслось с нами — на всё Его святая воля. А вот о «них» — да, скорблю. О тех, кто про волю Его забыл. Обида, боль за себя... Да, была, но теперь нет её. Остались лишь скорбь и страх за народ. И надежда. И вера. Всё ещё переменится. А ты, мой друг, когда будешь писать на волю, передай мои слова всем тем, кто остался мне предан, и тем, на кого они могут иметь влияние: пусть не мстят за меня, я всех простил и за всех молюсь, чтобы не мстили за себя. И чтобы помнили: то зло, которое царит сейчас в мире, станет ещё сильнее, но не зло победит зло, а только любовь...

— Любовь, — повторила сейчас Ольга, вглядываясь в темноту, бывшую ещё темнее из-за закрашенных окон. Глаза застилали слёзы. Да, когда есть такая любовь, как у папа́, любовь ко всем, — ничего не страшно, даже смерть. Вспомнились и совсем по-новому зазвучали в памяти стихи, полученные от Насти Тендряковой ещё в октябре. Их Императорским Высочествам Великим Княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне — такое посвящение было написано на стихотворении, которое называлось «Молитва»:

«Молиться кротко за врагов...» Это действительно была молитва, которую Ольга повторяла снова и снова, пока не уснула, успокоенная и примирённая с гем, что неотвратимо должно произойти во исполнение Божией воли о них. «Да будет воля Твоя, Господи...»

На следующий день все заметили, что старшая царевна стала какая-то ясная, не сказать безмятежная, но точно уж не такая печальная, какой её все привыкли видеть в последнее время. А когда отец вслух читал Евангелие, Ольга вдруг улыбнулась не то чтобы весело, но так светло — давно не замечали у неё такой улыбки.

Однако те же мысли, которые мучили старшую дочь царя этой ночью, стали приходить и к её сёстрам, даже к смешливой Анастасии.

Они гуляли после обеда свой положенный час под издевательски-наглым взглядом комиссара Авдеева, не замечая этого взгляда, не слыша скабрёзных песен охранников, с утра напившихся и поживившихся кое-чем из вещей своих арестантов.

— Как жаль, — грустила Мария. — Лето наступило... Уже не поплаваем на «Штандарте».

— И никогда ни на чём не поплаваем? — спрашивает Анастасия, хотя и знает ответ; ей на днях исполнилось семнадцать, уже невольно видишь то, чего видеть не хотелось бы.

— И в теннис не поиграем, — продолжает старшая в «малой» паре. «Машкины блюдца» сейчас печальны. Лицо её за последнее время сильно похудело, но от этого стало необыкновенно красивым, теперь все видят: первая красавица всё-таки Мария. Анастасия — полненькая и крепкая, не слишком-то красивая, но бесконечно обаятельная. Она крепко обнимает старшую сестру, исполнившись жалости к ней: Мария явно что-то недоговаривает. А недоговаривает она многое. Не будет не только велосипедов, купания в шхерах, весёлых пасхальных яиц — простых радостей их детской жизни. Не сбудется мечта: никто не поведёт её, русскую царевну, под венец, и никогда не прижмёт она к груди десятерых детей, о которых тайно грезила. Никто и никогда не назовёт её «мамой»... И Мария, такая мужественная и спокойная, едва сдерживает слёзы. Меньше всего сейчас она хочет расплакаться под насмешливыми взглядами караульных.

Татьяна и Ольга шли молча. Пространство крошечное — много не пройдёшь. Вперед-назад, вперед-назад... Они понимали положение ещё лучше, чем младшие... какое уж там плавание. Один обед сегодняшний чего стоил...

Обед сегодня опоздал часа на три. Ели, как всегда в последнее время, молча. Государь торопливо зачерпнул несколько ложек супа, желая поскорее съесть свою долю, чтобы освободить деревянную ложку: их не хватало на всех, обедали в общей столовой вместе со слугами, а иногда присоединялись и красноармейцы. Подошёл Авдеев, вынул папироску изо рта, толкнул Николая локтем и сунул руку в общую миску.

— Вам жирного много вредно, пора бы попоститься, после того как вы российской кровью попитались, — усмехнулся он, выуживая из варева лучший кусок мяса, а уходя, стряхнул пепел прямо в суп.

Николай остался спокойным, а Алексей опустил голову. На его худеньком лице проступил румянец волнения и негодования. Сочувствие проявилось на лице пришедшего с Авдеевым охранника, он даже покачал укоризненно головой. К общей досаде, комиссар, обернувшийся уже на пороге, заметил это.

— Ну, ты у меня ещё будешь..! Распустились, разнюнились перед Кровавым... тьфу... Тряпки, а не красноармейцы!

«А ведь и впрямь», — подумала Ольга. Всё чаще замечают они у иных красноармейцев сочувственные взгляды. Присмирели даже те, что вчера ещё не давали девушкам проходу, смущали бесстыжими шутками. Пожалели, наверное, своих узников. Правду говорила Мари — не злые они. Да только разве будущее от этого стало светлее?

— Оленька, — Татьяна, которую Ольга держала под руку, мягко потянула сестру к дому. — Пойдём лучше помолимся. Споем Херувимскую. Настя, Мари, пойдёмте.

Что-то увидела, верно, Татьяна, что явно было не для девичьих глаз. «Художники» здесь ещё наглее тех, тобольских, что забор разрисовывали. Уже мимо «художеств» не пройдёшь, обязательно остановят и смотреть заставят. Да, кто жалеет, а кто и издевается по-прежнему... а всё ж таки нет зла на них. А иначе как можно молиться? Как петь Херувимскую?

Было жарко. Окна запрещали открывать, и духота стояла невозможная. Часа в день никому не хватало, чтобы надышаться свежим воздухом. Алексей, которого после ареста Нагорного выносили в сад на руках то отец, то сильная Мария, сидя в кресле, жадно смотрел на небо поверх забора, туда, где была свобода... Он до сих пор был очень слаб и бледен, и условия содержания не способствовали выздоровлению.

Когда узники просили открыть хотя бы одно окно, вечно пьяный комиссар ругался и отказывался в весьма непристойных выражениях. Но вот Авдеева сменили. Никто не обольщался тем, что эта перемена к лучшему. Новый комиссар по фамилии Юровский произвёл впечатление весьма неприятное. Похоже — обычный красный деспот, после Родионова и Авдеева — не привыкать. По крайней мере этот еврей не называет Николая «кровавым» и вообще на язык воздержан. Однако слишком уж холоден, слишком бесстрастен — машина, а не человек. Неприятный. Как-то тяжело находиться с ним в одном помещении, словно давит на сердце одно его присутствие.