Станислав Венгловский - Лжедмитрий

— Кто знает... Боюсь, что нет. Ему надо готовить войско к походу. Он пообещал в Москве поддержку своему бывшему гайдуку. Быть может, поход и начнётся. То как бы нам от того лиха не случилось.

— Что значит «кажется»? Этой надеждою полнятся степи за Каменцом. Все казаки говорят о стриженом тулупе, который послан из Москвы крымскому хану. Война обязательно будет. Андрей Валигура собирает в Ельце войско по указанию царя. Знаю. Обратного хода нет. Собак раздразнил — бежать нельзя.

— Вот я и говорю, — продолжал князь Михаил. — Войну легко начать. А дальше...

Одним словом, нагнал брат тревоги на брата. Надеялся князь Константин, что в Брагине ему станет легче. Что там всё прояснится.

И пан Пех поддерживал эту надежду. Потому что пан Пех прихватил с собою в дорогу достаточный запас бумаги и всего прочего для писания. Обещал: «Князь Константин! Буду писать анналы для истории. Начинается великая война против турок. Конечно, я не Тит Ливий, не Тацит. Но свою лепту в историю могу внести. А вы уж помогите. Допускайте меня, где только можете, присутствовать при разговорах всяких. И к царю московскому».

О царе московском — это ещё вилами на воде писано. Но при разговоре с князем Адамом пан Пех присутствовал и записывал что хотел.

— В Москву не заманишь, брат, — сразу заявил пан Адам и окутал себя дымом из трубки. — Был я там. Да не то увидел, что хотелось бы. Опасаюсь, как бы нам... Как бы не получилось того, о чём в народе про пана Заблоцкого толкуют: клал да клал он себе ночью новую печку, а как на небе день загорелся, так увидели соседи, что вместо печки у него крыльцо получилось!

Пан Пех писал торопливо, только усы над бумагою трепыхались.

Князь Константин заметил:

— Мудрено сказано.

— Что мудрёного? Он — сын Ивана Грозного. Яблоко от яблони недалеко падает, — отвечал князь Адам. — Боюсь, женитьба эта ему только руки развяжет. Вот как бы нам не пойти за шерстью, а стрижеными не возвратиться.

Любит князь Адам простонародные выражения. У пана Пеха от них глаза на лоб лезли.

— Ничего я в Москве не добился. Никаких уступок, — продолжал князь Адам. — Кроме заверений, что на мои земли не будет больше наездов московских. Что мы будем жить с ними в мире. В дружбе. Вот только это я и услышал... Что же, буду войско готовить. Война с турками должна быть, если... Если царю вожжа под хвост не попадёт!

Пан Пех при таких словах оказался в сильном затруднении. У него даже челюсть отвисла. Писать такое? Не писать? Потомки ведь не поверят.

Ехать пришлось в обществе одного пана Пеха аж до Орши. Обоз пана Мнишека удалось догнать недалеко от Вязьмы. Там отдыхали.

Приём в Москве получился, как и следовало ожидать, по-царски великолепным. Но не более того. Теперь всё отчётливее проясняется: променяли шило на мыло. Личной аудиенции у царя, для которой готовил бумаги неутомимый пан Пех, князю до сих пор получить не удалось. И пока не предвидится. Последняя надежда только на пана Мнишека. Потому что больше не на кого надеяться. Андрея Валигуры, или, как его здесь чаще называют, Великогорского, всё ещё нету в городе. А между тем многое говорит за то, что князь Адам недалёк от истины. Скажем, взять обращение царя с королевскими послами...

И что на это всё скажет старый князь Острожский? С каким негодованием, говорят, слушал он сообщения об успехах молодого царя в Москве. Страшно злился, узнав, что князья Вишневецкие готовы отправиться туда, к своему свояку и приятелю. Да, получалось, встреча с паном Мнишеком сейчас необходима. Как никогда.

Пан Пех познакомился с ротмистром Станиславом Боршей, от которого узнал, что тот описал весь поход царевича, от Самбора до Москвы. Пан Пех умолил ротмистра дать рукопись на несколько дней для ознакомления. Прочитал он её в княжеской горнице вслух в один из вечеров. У Борши всё сделано великолепно. Останется память для потомков. Говорят, сам царь уже ознакомился, обещает отдать на Печатный двор, что в Китай-городе. Но как бы там ни было с рукописями Станислава Борши, а своим примером ротмистр подтолкнул к действиям пана Пеха.

У пана Пеха уже много строчек накопилось. И даже вступление написал он весьма приятное. За душу берёт. По-латыни сочинил. А строй речи высокий. Прямо второй Матвей Меховский, епископ Краковский, с его трактатом «De duobus Sarmatiis» [49] О двух Сарматиях (лат.). . Возможно, подтолкнуло пана Пеха ещё и то, что один его брат родной погиб в схватке с татарами, а второй где-то в плену пропал. Когда пан Пех читает свои строки, то слышишь, как ветры гуляют по степям. Потому что одним ветрам только и не боязно так летать. Потому что, когда несётся татарская дикая конница, всё мертвеет. И плач, и стон громкий по земле христианской. И уже повели невольников в степи.

Потащили на арканах, со связанными руками. И страдают они, словно казак Байда Вишневецкий, княжеский предок, принявший мученическую смерть в Стамбуле. О нём теперь слепые лирники песни слагают.

«Пан Пех! — сказал как-то князь Константин. — Да вы перещеголяете Станислава Боршу!»

Пан Пех зарделся лёгким румянцем, понимая, что князь ни перед кем, стоящим над ним, не станет лукавить (впрочем, есть ли такие?), а уж тем более не станет он этого делать перед теми, кто ему служит.

«Я буду стараться, князь Константин!» — с учтивым поклоном пообещал пан Пех. И руки его торопливо застрочили, застрочили...

Сегодня пан Пех вошёл со своими бумагами, полагая, что для того и зван. И что вопрос о письме для пана Мнишека только предлог.

— Будет новый пир, пан Константин? — спросил пан Пех после приветствия. И сразу переменил весёлое настроение. — Сотник Данило Бевза хотел вручить письмо пану Мнишеку, пан Константин. Но это вроде и ни к чему. Потому что пан Мнишек уже здесь. Здесь он его прочитал.

— Как? — удивился князь Константин. — Он ждёт? Давно?

— Нет. Совсем недавно.

— Проси его скорее сюда.

Пан Мнишек уже знал о высоких побуждениях пана Пеха, отчего нисколько не удивился, заметив, что тот собирается присутствовать при их беседе с князем Константином. Однако пан Мнишек не поинтересовался на этот раз, пусть и в шутку, как идут у летописца дела. Так-то он любил поговорить о подобных занятиях, намекая, что и его писарь Стахур заболел писательством. Да только всё это, мол, почти игрушки по сравнению с тем, на что был способен московит Климура. У того был настоящий дар к писательству. Пусть и не без грехов был покойник, а всё же достоин похвалы.

На этот раз пан Мнишек сразу взял быка за рога.

— Пан Константин, — обратился он к князю. — Одна у меня сейчас надежда: на вас! Чувствую, вижу, знаю: в Москве вызрел заговор. Он разразится не сегодня завтра. Но его царское величество запретил мне даже упоминать о подобном. А что уж говорить о прочих людях. Кто осмелится ему противоречить?