Станислав Венгловский - Лжедмитрий

— Мы получили достоверные известия, — медленно начал король, — что появился человек, который выдаёт себя за царевича Димитрия Ивановича, сына Грозного.

Прозвучи это по-латыни — Рангони продолжал бы сидеть и внимать королевским устам. Но это прозвучало по-польски.

Рангони почти привстал с места. Он почувствовал как бы удар молнии.

— Но, ваше величество, — заставил он себя всё-таки высказать своё удивление. — В который уже раз...

А внутри запело.

Король остановил его:

— Нет, ваше преподобие. На этот раз человек объявился не в казацкой толпе, не в шинке, но во дворце князя Адама Вишневецкого. Который, как известно, придерживается православного вероисповедания. И как бы там ни было, такой человек, как сенатор Адам, во всём разбирается. Его владения граничат с Московским государством. Это говорит о многом...

После такой продолжительной речи король не мог усидеть. Он снова стал прохаживаться по кабинету, закрывая долговязой фигурой манящий фламандский пейзаж и солнечный свет из окна, — день между тем разгорался.

Конечно, Рангони мог запросто воспроизвести ход королевских размышлений. Наверное же, король в сию минуту жалеет, что не последовал советам канцлера Яна Замойского. Что не стал продолжать того, о чём мечтал и что начал успешно осуществлять Стефан Баторий, — не стал обуздывать своевольных магнатов. А Стефан Баторий смело и решительно поступил со Зборовским, с Осупкой. Не побоялся изгнать этих вельмож из их родовых имений. Не убоялся рокошей. Потому и во внешней политике добился значительных успехов. А здесь... Король ни шагу не волен сделать, чтобы не оглянуться при том на сейм. А в сейме достаточно какому-нибудь пьянице из засцянковой шляхты, попавшему на сейм случайно, закричать «veto!» [12] Запрещаю! (лат.) — и всё пропало.

Однако Рангони был уверен, что аудиенция эта назначена не просто для того, чтобы проинформировать папского нунция о слухах о каком-то человеке, что в голове у короля зреют важные планы, связанные с этим известием. И Рангони уже начал представлять себе предстоящую встречу с кардиналом Боргезе совершенно не так, как могла бы она произойти сейчас. Победителем в Рим можно въехать тогда, когда настоящее Христово учение будет продвинуто на Восток. Чтобы затмить успехи, правда мнимые, которых добился когда-то аббат Антоний Поссевин. Аббат по велению Папы Римского помирил Стефана Батория с Иваном Грозным. Затем он вёл с Грозным переговоры о догматах веры. Он хотел устроить соединение католической религии с православной — под верховенством католической.

Король наконец сказал:

— Я решил обратиться к князю Адаму с повелением дать мне полный отчёт, что это за человек. Хотя бы потому, что московский царь уже наверняка обо всём знает. А ещё думаю издать распоряжение, чтобы казакам никто не смел продавать оружие. Чтобы они не смогли готовиться к походу.

Конечно, Рангони понимал, что черкасские казаки — люди своевольные, что они нисколько не станут подчиняться подобным королевским повелениям, что король ничего серьёзного не может предпринять без позволения сейма, что его мучат и тревожат разногласия с канцлером Яном Замойским, что он опасается нового рокоша...

Но дело было сейчас в ином.

Эта аудиенция укрепляла Рангони в его догадках, придавала ему сил для исполнения того, чего от него ждали в Риме.

Рангони слушал королевскую скупую речь, глядел в окно на солнечный жёлтый свет и начинал чувствовать, что ему улыбается судьба.

Пиры у князя Константина Вишневецкого продолжались уже вторую неделю.

Пан Мнишек раздувал усы. Люлька его пыхала дымом.

— Многие гости до того уже обессилели, что мечтают вырваться отсюда, — повторил он в который раз.

Климура поддержал патрона:

— Особенно старые да слабые здоровьем.

Но молодой пан Станислав Мнишек посмеивался над такими словами:

— Мне здесь нравится, далибуг!

Таких, кто сбежал бы с этого празднества, не понимали также дочери пана Мнишека. Особенно юная Ефросиния.

Да только об отъезде нельзя было и заикнуться. Во-первых, просто потому, что по причине торжеств пьяные кучера валялись у дверей конюшен да возовен на жёлтой соломе, что лошади были загодя угнаны в самые отдалённые луга, а возы там, кареты, коляски — всё было заперто в княжеских возовнях. Во-вторых, потому, что кто посмеет ослушаться князя и уехать до срока? А попробуй до него добраться. Когда из-за сплошной музыки, песен и криков голоса своего не слышишь. Когда своих гайдуков не найдёшь. А княжеский оршак — все в дорогих ливреях, в жупанах, все в золоте, в блеске. Княжеские слуги — сами большие паны. Им слова не скажешь. Не спросишь.

— Беда мелкой шляхте, — жалел гостей Климура. — Лучше уж кому-нибудь прислуживать.

Уехать, разумеется, приехать, снова уехать могли только те, кто с князем Константином на равной ноге. Как его брат Адам. Ну конечно, как его тесть пан Мнишек. А так все здесь под его рукою.

Славили гости красоту именинницы, пани Урсулы. (Гладили сердце старого отца такие похвалы, не только сердце мужа). Старались хоть одним глазом увидеть московского царевича Димитрия, о котором здесь говорили и стар и млад. Да и не только здесь. Каждый черкасский казак уже думал о нём. И не только черкасский. Думали и на Дону. Или кто собирался стать казаком. Желали послушать его речей. А речь у него плавная и громкая. Ни у кого не оставалось сомнения: это царевич.

Но большинстве гостей не мучились и прежде никакими сомнениями: царевич есть царевич.

Князей Вишневецких не проведёшь. Даже Климура, казалось, поверил бесповоротно. Хотя в дороге, особенно по выезде из Самбора, ещё во Львове, да и после Львова, он загадочно поднимал плечи.

Что касается молодёжи — молодые поголовно были в восторге от царевича. Когда гости увидели его на коне, в гусарском убранстве, все так и ахнули!

Он перелетел верхом через нарочито возведённый забор, на котором перед тем застряли было трое или четверо юных шляхтичей, чуть себе шеи не сломали, — о, что тогда творилось в Вишневце!

Молодой Станислав Мнишек не отставал от царевича. Он перемахнул забор пусть и не сразу за царевичем, а вслед за Андреем Валигурой, но перемахнул и сказал, что готов идти за таким человеком в огонь и в воду.

Отец лишь улыбнулся. Климура посмотрел на молодого пана как-то озабоченно, обронил:

— За таким пойдут...

Пан сандомирский воевода сам заслушивался речей царевича. Все приметили. Потому что пан воевода казался более доступным, нежели его зять. И все гости видели, как любовался он царевичем, когда тот, разгорячённый после прыжка через плетень, поднял жеребца на дыбы! Это было зрелище! Кажется, сыном своим так не любовался пан воевода.