Юрий Слепухин - Государева крестница

Бомелий, уже направляясь к двери, замер, словно упёршись в стену.

— Любек? — переспросил он, медленно оборачиваясь. — Так, Любек мне ведом. Богатый город, торговый, ганзеатический. Для чего ты спрашиваешь меня про Любек?

— Для того, что рассказывали мне там на постоялом дворе про некоего лекаря, что был выставлен на рыночной площади у позорного столба. Он, вишь, племяннику одному подсобил дядю на тот свет спровадить — тот богат был, вдов да бездетен, так вьюноша на наследство и польстился. Да дело-то раскрылось, племянничек угодил на плаху, а против лекаря, что зельем его снабдил, улик прямых не нашлось, он и выкрутился. У позорного столба постоял и изгнали его из города — вот те и вся кара. А куда после тот лекарь подался, про то мне не говорили. Может, ты лучше знаешь, ась?

— Послушай-ка, майстер, — негромко сказал Бомелий. — У тебя хорошо подвешен язык, и ты хорошо рассказываешь сказки, это любопытно послушать. Жаль, что мне теперь недосуг. Однако дам совет, и тебе надобно о-о-очень крепко его запомнить: когда язык делается слишком длинный, его у к... как это, укрощают, да? Укорачивают, так будет правильно. Это не трудно сделать, майстер, совсем простая операция — чик, и готово. Короткий язык теряет элоквенцию, сиречь красноречие. Помни это, майстер Фрязин. А дочери твоей скажи, что я виноват — принял её за служанку...

С тем и вышел, притворив за собою дверь. Никита постоял, сжимая и разжимая кулаки, потом усмехнулся и покрутил головой.

— Ну, погань, — произнёс он вслух, — всё-таки последнее слово за собой оставил, собачий сын! Как только Иван Васильич эдакую тварь подле себя терпит...

Наутро, когда пришёл во дворец, встретил его тот же Елисей — как ни в чём не бывало, словно и не было вчерашней размолвки, провёл в государев тайный покой, где уже муроли [5] Муроли — каменщики ( старорус .). завершали кладку круглого колодца с кирпичной же — винтом — лестницей вниз. Мало погодя подошёл и царь. Они прикинули место для будущей двери, Никита обмерил стены, записал цифирь в памятную книжку, предложил сделать заодно и второй вход — через пол, а ляду [6] Ляда — дверца, ставень ( старорус .). подъёмную устроить на пружинах или, того надёжней, с противовесом. Царю понравилось и это.

— Приступай к работе, Никита, — сказал на прощание, — торопить не стану, обмысли всё как лучше, но и медлить не надобно, понеже число врагов моих кровожаждущих не убывает, но множится ото дня на день...

Проходя мостками к Фроловской башне, Никита всё раздумывал — верно ли сделал, умолчав про вчерашнее Бомелиево охальство и не попросивши боле к нему иноземного шпыня не присылать. Решил, что верно: просьба была бы дерзкой, и хотя государь к нему благоволит, мог и разгневаться. Жаловаться ж на то, что лекарь с Настей обошёлся не честно, — и того глупее. Сам ведь боишься, чтобы, Боже упаси, не вспомнил куманёк про свою крестницу...

А чуть было не пожаловался, так и вертелось на языке! Истинно: язык мой — враг мой... Никита похваливал себя за сегодняшнее разумное поведение пред государем — хватило ума промолчать, не дать волю обиде, — но на сердце было всё же беспокойно, что-то саднило. Не сдержался вчера, дал языку волю! Ох, не надо было про Любек...

Он даже остановился и, глянув налево, покрестился на маковки Вознесенского монастыря. Пронеси, Господи, и угораздило же дразнить этакого змея... издавна ведь ведомо: гада либо дави сразу, либо обходи стороной, не то ужалит. Ну чего высунулся? До вчерашнего дня он ведь и не знал толком, точно ли про Елисея слышал тогда в Любеке; да, вроде так называли его там, в корчме, — Бомель, Вомель, поди разберись с этими иноземными прозваньями; и сказали там же, будто бы по изгнании из города подался злодей к московитам. Да к нам мало ли кто подаётся! Это уже после, когда увидел во дворце нового царского лекаря из немцев, то при виде такой богомерзкой рожи — глаза холодные, злые и рот с куриную гузку — сразу подумалось: э, да уж не тот ли это любекский отравитель?

Тогда подумалось и сразу забылось. Какое ему дело, кто да откуда? Лекарь и лекарь, это дело царёво — смотреть, кого ко двору берёшь, кому доверяешь свою жизнь. И вот только вчера оказалось, что с догадкой своей попал в точку. Не будь Елисей тем злодеем — не выдал бы себя тем, что так взъярился. Посмеялся бы: мелешь, дескать, пустое! Он-то, Никита, прямо его не назвал? Вот и вышло — на воре шапка горит...

Да, зря вылез он с этим делом, ох зря! Ничего не добился, а врага нажил. Вот уж истинно — нечистый попутал...

Выйдя из кремля Фроловскими воротами, он задержался на мосту, постоял, поплёвывая через перила. Вода во рву была мутная, смрадная гнильём, от Неглинки к Москве-реке медленно плыл мусор, всякая выбрасываемая из торговых рядов дрянь, рыбья требуха, обрывки рогожи, проплыл облезлый труп кошки. Кошка-то ладно, сюда и тела казнённых, бывало, скидывали, кого не велено было хоронить по-христиански. Вспомнились немецкие города — суровые, сплошь каменные, без черёмухового да яблоневого цвета, в которых по весне тонет Москва, без благовония липы, без сирени; но верно и то, что такого вот там не увидишь — чтобы в ров у королевского замка валили Бог весть что.

Никита сошёл с моста, пошёл прямиком через площадь — мимо нового храма Покрова, вознёсшего над пыльным, галдящим торжищем дивное соцветие куполов — витых, гладких, грановитых, иной шатром, иной луковкой, горящих на солнце алыми, зелёными, золотистыми, лазоревыми изразцами. И в который раз подивился, как это всё уживается одно с другим...

Вернувшись с дворцового приёма и не откладывая на завтра (дабы ничего не забыть) сделав записи в дорожном дневнике, посол велел пригласить Лурцинга. Тот явился незамедлительно, со своей объёмистой кожаной сумкой для бумаг. Решил, видимо, что вызван по какому-либо неотложному делу.

— Нет, нет, любезный Иоахим, — успокоил его фон Беверн, — кому же придёт в голову работать после такого обеда. Я просто хотел — если вас не слишком утомило московитское гостеприимство — обменяться некоторыми впечатлениями с человеком, уже побывавшим здесь с другими нашими посольствами... да и просто побеседовать. Или вы собирались отдохнуть?

— Отдохнуть? От чего, господин барон? Разве что от изобилия блюд и напитков, но я воздержан в том и другом. Впрочем, будучи старым юристом, — Лурцинг улыбнулся и поднял палец, — я находчив по части разного рода хитростей и уловок. Можно, чтобы не обидеть хозяев, успешно диссимулировать, изображая собою обжору и петуха, как называют здесь поклонников Бахуса.

— Их называют петухами? — удивлённо спросил посол. — Странно... разве петух имеет какое-то отношение к Бахусу?