Юрий Слепухин - Государева крестница

— То так и делай, — одобрил Иоанн. — Три чтоб было — один при себе, два в запасе...

На обратном пути Никита зашёл получить деньги за сданную скобяную работу — восемь рублей три алтына; казначей долго искал в платёжной росписи, поверх очков поглядывая на него, будто сомневаясь — не тать ли; потом, раскладывая кучками по сорок, отсчитывал лёгкие серебряные копейки, видом и размером подобные лузге от тыквенных семечек; ссыпав в кошель, не отдал — держал в кулаке, пока Никита старательно выводил подпись. На крыльце приказной избы его окликнули.

— Чего тебе? — спросил Никита подбежавшего ярыжку.

— Боярин Годунов велел спытать, досужей ли ты, Никита Фрязин, зайти к нему для малого разговора.

— Зайду, коли боярин кличет. Тут уж, досужен аль не досужен, кобениться не станешь! Веди, показывай путь...

Постельничий принял его в богато убранной небольшой горнице с затянутыми узорчатой тканью стенами, где не было никакой утвари, кроме лавки у одной стены и малого столика у другой, между окошек. Полавочник и наоконники были расшиты цветными птицами и травами, на выложенной рыбьим зубом столешнице стояли золочёные часы, пол покрывал багряный шамаханский ковёр. Муравленая печь в углу блестела зелёными изразцами.

— Я, Никитушко, чего хотел спросить, — сказал Годунов, — ты часовое дело знаешь ли?

— Так смотря каки часы, боярин. Эти, што ль, неисправны?

— Нет, а есть у меня зепные [10] Карманные. , тож аглицкой работы. И стали те часы гораздо вперёд забегать противу иных, так я подумал, может, ты глянешь?

Никита развёл руками:

— Уволь, боярин, зепные чинить пасусь — уж больно мелкая работа. Эти б я поглядел, тут проще, а зепные... не, не обессудь. А ты б их немчину Ягану показал, ну, который государевы часы обихаживает. Тот сильный мастер!

— Яган, говоришь? И то! Ну, спаси Бог, что надоумил, так, пожалуй, и сделаю.

— Коли они б медлили, оно проще было. Может, в том всё и дело, что почистить надо да смазать, — объяснил Фрязин. — А как вперёд бегут, то хуже. Оно оттого бывает, что оси износятся и у колёс ход станет посвободней, а то наладить не просто.

— Добро, немцу отдам, ты прав... Да, а сотник тот — приходил ли к тебе с пистолью?

— Приходил, боярин, только изладить я её не поспел ещё. Там и работы-то вроде не много, а всё руки не доходят.

— Ладно, спешить некуда. Познакомился, значит, с Андрюшкой Лобановым... Я его тож хорошо знаю, и люб он мне — без криводушия малый, а ныне таких немного. Лживый пошёл народ, двоеличный... Кстати, Никитушко, я чего ещё хотел спросить: у тебя с государевым лекарем, Елисеем этим, не было ли какой брани?

Никита, сразу насторожившись, недоумённо пожал плечами:

— Не припомню... пошто мне с ним браниться? Дорожки наши, слава Богу, не пересекаются, и делить вроде бы нечего.

— Оно так, да только я тут днями один разговор случайно услышал — мимо проходил... и так понял, что про тебя шла речь. С кем Елисей был, того не видел, а сказал он, что-де мастер тот, может, и преискусный розмысл, но только держаться от него надо подале: продаст, мол, ни за грош, такая, дескать, у него душа — влезет в доверие да и продаст... Вот такую я слышал его речь и мыслю, что слова те были про тебя... понеже иных розмыслов тут нет.

— Может, и про меня. Да мне-то что, боярин... собака лает, ветер разносит. А кому он то говорил, не сведал?

— За дверью неприкрытой был разговор, заглядывать я не стал.

— А и ни к чему, пущай его. Мне-то что, — повторил Никита деланно беззаботным тоном, хотя на душе у него стало тревожно. Вот оно — чуял ведь, что гнуснец в долгу не останется...

— Оно конешно, — согласился Годунов, — пущай лает. Однако человек он опасный, того для и почёл нужным тебе сказать.

— Благодарствую, боярин, впредь буду остерегаться.

— Впредь? Допрежь, выходит, не стерёгся...

— Да оно ведь как... я уж и забыл, а теперь припомнилось: верно, был случай. Повздорили по-пустому, а я и расскажи ему про то давнее любекское дело...

— Мне про «любекское дело» не ведомо, тем боле давнее.

Никита, вздохнув, начал рассказывать. Годунов сидел на лавке с ним рядом, как с равным, хотя и поодаль. Слушал внимательно, прикрыв глаза, перебирал чётки в унизанных перстнями пальцах. Когда Фрязин кончил рассказ, он ещё некоторое время молчал, глядя на большой, мерцающий жемчужным окладом образ Божией Матери Одигитрии в красном углу.

— Кому ещё про то говорил? — спросил он.

— Окстись, боярин, и в мыслях не было!

— И не надо. Дело давнее, к тому ж и сумнительное — он ли, не он...

— Был бы не он, так небось не всполошился бы.

— Верно, — кивнул Годунов. — Я тож мыслю, что он, однако ворошить это ни к чему. Что с Елисеем не удержался — то худо, нажил себе врага.

— Я уж, боярин, и так сам себя корю — пошто не смолчал.

— Да, истинно: язык мой — враг мой. Ну да что теперь, после драки кулаками не машут. Ведомый враг не столь опасен, как неведомый, так что остерегайся впредь и — буде вновь сойдёшься с Елисеем — постарайся уж быть с ним пообходительнее.

— А что он мне может сделать? Дорогу перед государем перебежать — так ведь я, боярин, чинов да почестей не ищу, а работы на мой век хватит. Мне всё едино — у государя ли в опочивальне замок приладить аль у купца в лавке... в лавке-то оно и повольготнее — во дворце больно уж глаз много, за каждым твоим шагом приглядывать...

— Оно так, только ты не больно тешь себя тем, что «мне, дескать, Елисей ничего не сделает». Сделать он может много чего, это крепко держи в уме. И вот ещё что... Сказал тебе, чтобы ты про то дело с опойным зельем не сказывал, а теперь иначе мыслю. Поведай про то Андрею Лобанову.

Фрязин изумился:

— Ему-то пошто, боярин?

— А чтоб тоже стерёгся. Мыслишь, Елисею неведомо, что он к тебе в дом зачастил?

— Ну уж и зачастил...

— Да зачастил, чего отпираться. Я так мыслю, приглянулась ему твоя дочка, а? Что ж, чем не жених. Ну, то сами решать будете, а только лучше ему сказать... раз уж он не вовсе для тебя чужой. Ты в шахматы играть обучен ли?

— Не горазд, боярин. Игрывал, да поп стал притеснять — грех, говорит, бесовская то игра...

Годунов улыбнулся, встал. Поспешно вскочил и Никита.

— Ну, раз игрывал, то должен знать, как иной раз бьют по коню, чтобы добраться до ладьи... коли та стала помехой. Вот и смекай!

Фрязин ушёл, Годунов погрел ладони о печные изразцы, поправил огонёк в зелёного стекла лампаде перед иконой Путеводительницы, потом вернулся к лавке и лёг. Спину ломило, — верно, к дождю. Экая всё же орясина этот Никита — руки золотые, а умом Господь обделил... хотя в своём деле и мозговит, скудоумному не измыслить всех тех хитростей механических. В ином же — дурак дураком. Ну кто его за язык тянул лаяться с этой заморской образиной... Заварил кашу, а расхлёбывать теперь иным.