Георгий Блюмин - Юность Татищева

Вася знал о стрелецком мятеже, бывшем нынешнею весною, на троицу. Тогда приезжал в Болдино дядя Федор Алексеевич, бывший прежде воеводою в Торопце, и в следствии участвовал. Он-то и рассказал о восстании стрелецких полков.

И еще, но об этом знал только Вася да малютка сестрица Прасковья: через неделю после троицы гуляли они вдвоем по лугу за Болдинской околицей. Только свежее сено в копны сложили. Вдруг сестра вскрикнула и к Васе стремглав. Васенька обернулся и видит: выбрался из копны бородатый человек в зеленом кафтане и манит Васю пальцем. Даже не испугался — глаза у того человека синие и добрые. Подошел, держа сестрицу за ручку. «Стрельцы мы, милый, не бойсь, поесть бы принес чего». — Бородач поднял с травы саблю и ушел за стожок. Вася велел Прасковье молчать и никому ничего не сказывать, сам сбегал к кухарке, выпросил блинов горячих, прихватил тайком горшок молока и пулей к стожку. Стрелец поблагодарил, еду взял, свистнул тихонько, и ушли они вчетвером к Высоковской дороге. Один все прихрамывал да на саблю опирался.

А Федор рассказал про бунт в Торопце. Четыре полка стрелецких там стояли, все из-под Азова. Так и не дали им повидаться с московскими семьями своими. Прямо из похода, измученных и израненных, отослали служить мимо родной Москвы в Торопец, на Великолукский тракт да на литовскую границу. Письма будто к ним царевна Софья из монастыря подсылала. И возмутились воины, полковников скинули — Чубарова, Колганова, Гундемарка и Чернова — и все четыре полка, прежний Азовский гарнизон, двинулись на Москву. Ромодановский узнал, когда уж под Новый Иерусалим подошли. Тут, на Истре, в 40 верстах от Москвы, 18 июня разбили стрельцов Гордон и Шеин и сразу казнили 57 зачинщиков. Прочих (а было всех четыре тысячи) заточили по подмосковным монастырям до приезда государева. Множество полегло под картечью на истринском берегу.

О приезде царя в Москву узнала семья Татищевых уже на пути в Псков. Никиту Алексеевича звали туда дела службы. Болдино оставили на попечение Петра Самарина, делового и преданного мужика из Пустых Меленок. Самарин был грамотен и получил наказ письменно извещать ротмистра Татищева обо всех делах хозяйственных, адресуя письма тому в город Псков, в собственный дом для личного вручения или для пересылки в сельцо Боредки, что под Островом.

Псков жил спокойной жизнью. Не было здесь московских тревог, не опечалила никого даже судьба царицы Евдокии Федоровны, высланной в тот же год из Москвы Петром в монастырь, в Суздаль. Со смехом и шутками говорили и про бритье боярских бород, затеянное приехавшим из-за рубежа царем. С тревогой и печалью говорилось лишь о страшных стрелецких казнях на Москве в эту позднюю осень. С сентября по февраль казнили 1182 человека. Многих спас Лефорт, смело вступаясь за героев Азова перед рассвирепевшим Петром. Этих разослали в Сибирь, в Астрахань, снова в Азов…

Расположив семейство в достроенном наконец доме, что на возвышенном изломе улицы Враговки, Никита Алексеевич весь отдался делам. А Фетинья Андреевна, опираясь на руку учителя, окруженная детьми, вышла на улицу полюбоваться древним зимним Псковом. С изломов улицы открывались далекие красивые перспективы. Кончанский храм старинного Опоцкого конца — церковь Николы со Усохи — был вторым по величине в городе после Троицкого собора. Улица дальше огибала горку, на которой стоял храм Василия на Горке, и шла к стене Среднего города. Отсюда пошли к реке Великой. Заснеженная и прямая как стрела, она уходила за Довмонтов город, и белое русло ее терялось вдалеке в снежном мареве. Шли медленно, младший из братьев Никифор приволакивал ногу, а пятилетняя Прасковья бежала весело впереди всех, несмотря на маменькины тревожные окрики и наставления учителя.

В ранних зимних сумерках вернулись домой. Учитель давно уже износил свои заморские кафтаны и носил все русское: рубаху и порты, кафтан с немыслимо длинными рукавами, которые никак не мог наловчиться подбирать в поперечную складку, поверх — еще один кафтан на вате, широкий, с накидными шнуровыми петлями, застегнутыми спереди на большие пуговицы. В доме учитель скинул невысокие сапоги с косо срезанными назад голенищами, с подметками из толстой воловьей кожи и остался в кожаных, на меху, чулках. На каждом из братьев была надета ферязь зимняя, стеганная на вате, рукава которой также свободно свисали ниже кистей рук. А на руках были рукавицы меховые перщатые, с большими расшитыми крагами. Фетинья Андреевна и Прасковья были одеты одинаково, платье их различалось лишь размером. Поверх сарафана надета была телогрея из теплой материи, завязанная спереди завязками, с длинными рукавами, как у мужского охабня. Рукава были завязаны на спине, а руки продеты спереди в особые прорехи. Поверх телогреи была надета шуба, сшитая, как летник, без разреза спереди и с такими же висячими рукавами. Одевались в такую шубу через голову, поэтому женщинам требовалась помощь служанки, чтобы раздеться и свободно вздохнуть в теплом помещении.

Но вот все в сборе, пришел со службы и Никита Алексеевич, и Вася торопит отца рассказать, что слышно ведь дня не проходит, говорят в народе, без новостей при нынешнем царе. Но Никита Алексеевич рассказывает о том, как он был в суде, как справедливо псковское судопроизводство по сравнению, скажем, с новгородским. По этой причине, говорит отец, псковичи некоторые вольности свои и по сей день сохранили. Ведь есть в городе свое городское войско, а полковники назначаются городским управлением. И решает отец взять с собой на другой день в судебное присутствие обоих старших сыновей, Ивана и Василия.

Вася многое узнает о древних псковских вольностях, впитывает прекрасной детской памятью основы реформы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, который в 1665 году восемь месяцев был псковским воеводою. Эту славную реформу хотел отменить следующий воевода — Хованский, но псковичи не уступили до конца своего самоуправления, ибо гордость их была польщена возрождением древней традиции, а не примером сторонних чужих земель, каковым, например, было самоуправление по Магдебургскому праву. Кроме республиканских обычаев Псков, вразрез с Новгородом, любил идею единой русской государственности издревле, привержен был Москве. Потому и уважали тут Татищевых, формально псковских, а фактически московских дворян. Вася Татищев с гордостью называл себя псковичом и говорил перед братьями и перед отцом о величии отечества со слезами на глазах.

Между тем в Псков стали приходить строжайшие Петровы указы. Прежде всего велено резко сократить число холопей. Но у Татищевых таковых почти и не было. Зато бояре и богачи распустили свою бесчисленную челядь, и царь тотчас призвал ее в службу. В краткий срок набралось больше 30 тысяч рекрут. Пехоту одели в зеленые мундиры с красными обшлагами, камзолами и штанами. А конницу — в синие мундиры, все остальное также красное. С гордостью читал Никита Алексеевич указ царя о том, чтоб никто из бояр и дворян не надеялся на свою породу, а доставал бы чины службою и собственным достоинством. 1 марта 1699 года поведено было надеть по всем городам черное платье в знак скорби: любимый соратник царя Франц Лефорт скончался 43 лет от рождения. Москва была поручена правлению князя Михаила Алегуковича Черкасского, под началом которого служили многие из Татищевых. Явился указ печатать книги и календари новыми гражданскими литерами, перевести на русский язык в первую голову книги инженерные, артиллерийские, механические, а также исторические. Тогда же поведено было: всем русским подданным, кроме монахов, попов и дьяконов, а также крестьян, — брить непременно бороду и носить платье немецкое. Сперва указано было на венгерское платье, затем уточнено: мужчинам носить верхнее платье саксонское и французское, а нижнее и камзолы — немецкие. Непременно — с ботфортами. Женскому полу повсюду в городах и усадьбах надевать платье немецкое. После оглашения новых указов подьячими с высокого крыльца Троицкого собора Никита Алексеевич перечел свиток в присутствии. Внизу стояла одна-единственная подпись, краткая и выразительная, будто окрик: Петр.