Стивен Прессфилд - Солдаты Александра. Дорога сражений

Лоб Луки рассечен саблей, он лишился глаза, вся левая сторона его лица в крови: не разобрать, осталось ли там хоть что-нибудь целым. У него также сломана пара ребер, хотя об этом я узнаю лишь потом, а левое колено повреждено лошадиным копытом. Но, даже пребывая в таком состоянии, мой верный товарищ, обхватив меня сзади обеими руками, не дает мне захлебнуться. Моя голова бессильно откинута, затылок покоится на плече друга. Корни и ветви маскируют наше укрытие. Я пытаюсь заговорить, поблагодарить его, но он шикает — шуметь нельзя!

Мне холодно. Меня мучает жажда. Мой череп периодически пронзает такая боль, что я от нее почти слепну. Однако древко стрелы из плеча уже не торчит: Лука вырвал его. И вообще, он спас мне жизнь. Я чувствую себя виноватым и прошу его бросить меня. Одному легче выбраться из такой передряги. Лука шлепает меня двумя пальцами по губам.

— Ты просто не в себе, Матфей. Тише.

Я снова теряю сознание. А очнувшись, вижу, что луна, которая висела высоко над моим левым плечом, теперь светит справа.

— Можешь ты сидеть сам?

Я нахожу подходящий корень и цепляюсь за него, освобождая одним богам ведомо сколько времени поддерживавшего меня Луку.

Все мелководье усыпано мертвецами, особенно много их у завалов. Почти все они голые — дааны и массагеты не только скальпируют убитых врагов, но, если позволяет время, снимают с них также все, что представляет какую-то ценность, а в этом нищем краю не ценных вещей просто нет. Там, где течение посильнее, мертвых македонцев и греков сбивает вместе, как бревна на сплаве. Это наши товарищи. Возможно, где-нибудь среди них находятся и Флаг, и Стефан. Тряпичник, насколько я понимаю, уж точно «попал в фолиант». Костяшку убили на моих глазах, а когда я последний раз видел Блоху, из ляжки у него торчало копье, а из горла — стрела.

Для речных крыс нынче раздолье, настоящее пиршество. Они шустро шныряют по нагромождениям тел, их мех влажно поблескивает в факельном свете.

Вдоль обоих берегов горят вражеские костры. Казалось, после такого триумфа дикари должны бы предаться необузданному разгулу, но то ли им не чужда некоторая самодисциплина, то ли вожди умеют держать их в руках лучше, чем мы полагали. У становищ выставлены часовые, коней поят и кормят. Даже те малые, что обирают тела, вовсе не грызутся из-за добычи, а делят ее, словно родичи — полученное наследство. Грабеж ведется согласно некоему этикету.

— Ты убил этого мака? — переговариваются победители. — Нет, вроде бы ты.

Во всяком случае, нам с Лукой кажется, что именно такими фразами обмениваются они перед тем, как приставить острие скальпирующего ножа к черепу павшего чужака и описать им точно выверенный полукруг. От уха до уха, после чего волосы жертвы забирают в кулак и быстрый отработанный рывок вознаграждает дикаря за работу. Он получает очередной кровавый трофей. Ужас и отвращение, которое вызывает в нас это противное самому нашему естеству зрелище, невозможно описать словами. Наши терзания усугубляются сознанием того, что мы беспомощны, безоружны и к тому же отчаянно трусим. Да что там трусим, мы просто умираем от страха! Как я ни презираю свое малодушие, но все же мысленно то и дело взываю о милосердии к Небесам, хотя раньше подобные мольбы представлялись мне чем-то постыдным. Я честно пытаюсь взять себя в руки, но не могу с собой справиться. Сердце колотится в груди так, что остается лишь удивляться, как враги до сих пор не услышали его оглушительный грохот и тот придушенный хрип, который мне сейчас заменяет дыхание.

Ниже по течению поперек реки сооружено заграждение. Конные и пешие степняки, образовав кордон, осматривают каждое приближающееся бревно или корягу и вылавливают всех уцелевших македонцев, пытающихся спастись вплавь.

Лука показывает на сделанную им на корне отметку: судя по ней, уровень воды в реке падает. К восходу солнца наше укромное гнездышко окажется на виду. Нам необходимо зарыться поглубже.

Я уже говорил, что стыд сильнее, чем страх, но и то и другое отступает перед изнеможением. Мы с Лукой вымотаны настолько, что уже, кажется, ничто не способно ни устыдить нас, ни устрашить. Внутри все онемело. Правда, сохраняется понимание, что острова прочесывают поисковые группы. Если мы будем обнаружены, с нас живьем сдерут кожу. Поэтому мы беззвучно, словно болотные жабы, закапываемся в прибрежную грязь.

Даже пребывая в столь жалком положении, я прекрасно отдаю себе отчет в том, сколь блистательно была задумана и проведена эта операция. Что ни говори, а Волк Пустыни настоящий стратег. Ему ведь противостояли не новички, и каждое осуществляемое им действие встречало соответственное и мощное противодействие, однако он сумел повернуть дело так, что любые наши шаги лишь приближали наш крах. Тут словно акт за актом разыгрывалась очень сложная пьеса, автор которой сам рискнул взяться за ее постановку и ни в малейшей степени не прогадал. Жаль, правда, что те, кто мог по достоинству оценить его работу, так и не разразились овациями в его честь, ибо являлись не только зрителями, но и участниками этой драмы, оплатившими своей кровью и жизнью ее успех.

Афганцев же, кажется, можно поздравить, ибо уже с предельной четкостью ясно, что в Спитамене они обрели подлинного военного гения, еще раз подтвердившего свою репутацию хитрого и коварного, безжалостного и отважного, неукротимого и прозорливого полководца, демонстрирующего не только полное понимание тактики Александра, но и способность предвосхищать ее проявления.

Луна опускается еще ниже, и степняки сворачивают поиски уцелевших врагов. На мгновение мы расслабляемся, потом опять замираем. По мелководью мимо нашей норы медленно проезжает какой-то вельможа в сопровождении конной свиты. Кто это? Неужели сам Спитамен? Сам Волк? Если так, то он моложе, чем я представлял, ему от силы лет сорок. Человек, едущий в нашу сторону, худощав, у него крючковатый нос и глаза ястреба. Гордо вышагивающий под ним гнедой арабский жеребец не слишком высок, но идеальных пропорций, с сильной, изящно изогнутой шеей и грудью настоящего скакуна.

Сосчитав до пяти, я опять поднимаю глаза. Если это действительно Волк, а не какой-нибудь его сановник, то правы те, кто приписывает ему образованность и утонченность. Приближающийся к нам всадник больше походит на ученого, чем на воина, и всем своим видом напоминает жреца. Одет он во все бактрийское, если не считать персидской войлочной шапки, закрывающей уши, лоб и подбородок, которую здесь называют тарбусс. На плечи воителя, осмелившегося противостоять Александру, наброшен простой серо-коричневый кавалерийский плащ. И сапоги у него простые, солдатские, из бычьей кожи, а не из телячьей, в каких щеголяет кичливая знать. Единственное, что как-то может указывать на его высокий ранг, — это висящий на плечевом ремне дорогой дамасский кинжал с рукоятью из слоновой кости. Волк — победитель, но смотрит он мрачно, лица его спутников тоже суровы.