Гэри Дженнингс - Наследник

Четыре мула, на тот случай если маронам потребуется срочно за кем-то гнаться, постоянно оставались осёдланными и взнузданными. У трёх я перерезал уздечки и подпруги, а вскочив в седло четвёртого, издал такой крик, что он пробудил бы и обитателей царства мёртвых. В ответ послышались яростные вопли проснувшихся разбойников.

Пусть себе орут. К тому времени, когда они заново оседлают своих мулов, я буду уже далеко.

Так начался тот период моей жизни, когда имя моё снова сделалось знаменитым в Новой Испании. «Благодаря щедрости? — спросите вы. — А может быть, благодаря учёным трудам?»

Amigos, вы, наверное, смеётесь надо мной, раз задаёте подобные вопросы. Вам ведь известно, что в первый раз я прославился благодаря двум убийствам, которых не совершал. Резонно было бы ожидать чего-то подобного и ныне. На сей раз злые языки ославили меня, сделав вожаком разбойничьей шайки.

Сбежав при содействии Янаги от охотников за беглыми рабами, я решил начать новую жизнь. А почему бы и нет: ведь я, можно сказать, стал состоятельным человеком, обладателем мула и стального ножа. Однако с голодухи мне очень хотелось съесть мула, который должен был меня возить, а нож — вещь, конечно, хорошая, но это всё же не шпага.

Так или иначе, я страшно нуждался в деньгах.

А случайно найденный топор навёл меня на мысль: почему бы не сделаться дровосеком? И вот на дороге, ведущей к Секатекасу, мне впервые улыбнулась удача.

Мне подвернулся жирный клирик, путешествовавший в паланкине, который был подвешен между двумя мулами, следовавшими друг за другом. Каждого мула вёл в поводу индеец, а ещё с десяток индейцев, вооружённых ножами и копьями, сопровождали церковника в качестве охраны. Судя по такой свите, он был птицей высокого полёта, приором или настоятелем из рудничной столицы.

Вообще-то священник со своей свитой для пущей безопасности и во время путешествия, и на привалах старался держаться поблизости от большого каравана мулов. Но когда дорога круто пошла на подъём, мулы с носилками и пешие индейцы, не в силах поспеть за всадниками и вьючными животными, заметно отстали.

Силы были явно неравные — одинокий метис с ножом против дюжины индейцев. Напади я на них, они истыкали бы меня копьями и я стал бы похож на колючую ветку агавы. Но у меня имелось секретное оружие — мой топор.

Едва лишь солнце опустилось за обод закатных гор и над дорогой разлился призрачный свет, представление началось. Когда процессия священника добралась до вершины холма, сопровождавшие его индейцы остановились. Неожиданно они услышали стук топора. Поскольку никакого жилища поблизости не было, это и впрямь могло показаться несколько странным, но не более того. Во всяком случае, священнику, который, разумеется, не придавал особого значения пусть даже и не совсем уместному звуку.

Но одно дело священник, а совсем другое — суеверные индейцы. Их ещё в детстве пугали страшными историями о воплощении исчадия ада на земле, безголовом призраке, именуемом Ночным Дровосеком, который явится за ними, если они будут плохо себя вести. Да и сами эти люди угощали своих детишек теми же россказнями, ибо и вправду верили в блуждающего по лесам Ночного Дровосека, который, завидев жертву, бил себя в грудь топорищем.

Стук продолжался, я же из своего укрытия наблюдал за индейцами. Они затравленно переглядывались. Рубить дрова доводилось каждому из них, но они чувствовали, что этот топор разрубает не дерево... а плоть.

Движение прекратилось, однако священник даже не заметил разворачивающейся драмы, ибо дремал, уронив голову на грудь.

И вот, когда страх и растерянность индейцев достигли высшей точки, я вскочил на мула, набросил на голову одеяло с прорезями для глаз и, безумно завывая и размахивая топором, вылетел из своего укрытия на дорогу. В сумраке, да ещё вдобавок в глазах перепуганных невежественных людей, этого было вполне достаточно, чтобы сойти за безголового злого духа.

Индейцы-телохранители пустились наутёк. Двое конюхов, те, которые вели мулов, бросили поводья и последовали примеру товарищей. Мулы с перепугу тоже было пустились вскачь, но я обогнал переднего и остановил, схватившись за болтавшийся повод. Проснувшийся наконец священник теперь дико орал и размахивал руками, но это не помешало мне увести мулов — вместе с ним — с дороги в лесную чащу.

Удалившись на расстояние, позволявшее не опасаться возможного преследования, я остановил мулов. Священник выбрался из своего паланкина. Весь в шелках и кружевах, с массивной золотой цепью, он явно принадлежал к тому типу церковников, которых добрый отец Антонио на дух не переносил.

— Бог покарает тебя за это! — завопил он.

Я приставил нож к его толстому брюху.

— Если и накажет, то вместе с такими, как ты, жирными церковниками, которые копят мирские богатства и рядятся в шелка, отбирая у бедняков последнюю корку. Скольким индейским ребятишкам пришлось голодать, чтобы ты справил себе шёлковую рубаху?

Я пощекотал его глотку стальным остриём.

— Не убивай меня! — взмолился священник.

— Да что ты, amigo, разве я похож на убийцу?

Если судить по выражению его лица, то, боюсь, я был очень даже похож.

Но если жизнь этому лицемерному святоше я оставил, то ограбил его, надо признаться, очень тщательно. Забрал не только украшения и деньги, но всю его щегольскую одежонку, включая прекрасные туфли из телячьей кожи. И при этом искренне верил, что не только отец Антонио, но и многие священники Новой Испании, создавшие империю духа силой самоотверженности и веры, втайне бы порадовались посрамлению этого хлыща.

— Брат, когда тебя спросят, кто совершил это злодеяние, отвечай, что тебя ограбил Кристо Бастард. Сообщи всем, что я принц метисов, объяви повсюду, что ни один испанец не может быть спокоен за своё золото и свою женщину, пока я жив!

— Ты не можешь бросить меня в этой глуши! Да ещё босым!

— Эх, padre, если бы ты вёл праведную жизнь, Господь не преминул бы устлать твой путь лилиями.

На том мы и расстались. Я оставил его стоящим возле паланкина, раздетым, босым и посылающим мне вслед проклятия, которыми никак не подобает осквернять уста слуге Господа.

Так началась новая жизнь Кристо Бастарда, причём мои успехи на этом поприще были столь значительны, что очень скоро у меня в подручных уже обретались с полдюжины головорезов. Правда, должен с прискорбием признать, что не все мои новые друзья оказались столь же способными и умелыми, как я.

Тех, кто не мог уклоняться от клинков и мушкетных пуль с той же легендарной ловкостью, что и я сам, не говоря уж о тех, кто демонстрировал дурной нрав и недальновидность, пытаясь присвоить себе больше, чем приходилось на его долю, я быстро прогонял — или убивал.