Стивен Прессфилд - Последняя из амазонок

Больше всех расстроился отец, фактически потерявший одну из дочерей. Огорчилась и я: побег Европы разбил моё сердце, но не столько потому, что она покинула отряд, сколько потому, что сделала это без меня. Впрочем, обида не заставила меня возненавидеть её, ибо в моих глазах Европа оставалась образцом совершенства. Раз ей пришло в голову покинуть меня, значит, со мной что-то не так. Наверное, я не заслужила права на новую жизнь вместе с ней.

Во всём отряде моё горе заметил лишь царевич Аттик, хотя он, оказавшись в роли отвергнутого жениха, имел все основания сосредоточиться на собственных переживаниях. Узнав о бегстве, он послал на поиски Европы три конных отряда, один из которых возглавил сам. Увы, поиски ни к чему не привели, и наши всадники вернулись с пустыми руками.

Когда я чистила усталых лошадей, царевич подошёл ко мне.

— Ты ведь не собираешься сбежать следом за сестрой, правда, Тиона? — спросил он, назвав меня не по прозвищу, Скелетиком, а уважительно, по имени. — Мне очень не хотелось бы встретить тебя в бою, сражающейся на вражеской стороне.

Царевич говорил так, словно слегка поддразнивал меня, однако я уловила в его тоне нечто такое, что заставило меня прослезиться. Устыдившись, я отвернулась, чтобы он не заметил моих слёз, но украдкой я всё же поглядывала в его сторону. Почему-то больше всего мне запомнилась серебряная заколка в форме цикады, скреплявшая плащ на его шее. Никогда я не видела более красивой вещицы.

— Может быть, мы ошиблись, Тиона? — продолжил он. — Я имею в виду затею с погоней за Селеной. Подстрекателем тут выступил мой отец, Ликос, увидевший во всей этой кутерьме лишнюю возможность навредить Тесею. Но прав он был или нет, а мы уже разворошили осиное гнездо, и у нас не осталось возможности вернуть всё в прежнее состояние.

Я была искренне благодарна ему — и за уважительный тон, и за то, что он, наш командир, обратился с таким вопросом к девчонке. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, но у меня не находилось слов. Царевич, видимо, почувствовал это и улыбнулся.

— Прошу тебя, дай слово, что не убежишь. Иначе я буду вынужден приставить к тебе стражу, чего мне вовсе не хочется.

Помимо Аттика обо мне заботился Дамон. Дядюшка поручил мне ухаживать за лошадьми, именовал не иначе как «конюхом» и без конца подгонял грубоватыми окликами. Как я поняла позже, то был способ — и весьма действенный — не дать мне возможности постоянно думать о своей обиде. Меня так загрузили работой, что на переживания и страдания не оставалось ни сил, ни времени. По его приказу я спала под его медвежьей шкурой, вместе с ним заступала на дежурство, выслушивала его наставления, хотя и не сразу сообразила, что за нарочитой грубостью скрываются любовь и забота.

— Подумай о том, как ездят в своих триадах воительницы-амазонки, — наставлял меня дядюшка. — Они не держатся бок о бок, порой даже не находятся на виду одна у другой. Им не обязательно быть всё время вместе, но едва одна окажется в опасности, как другая спешит на помощь подруге. Вот так ты должна думать о себе и своей сестре. То, что вы не скачете плечом к плечу, вовсе не значит, будто вы стали чужими. Ты поняла?

На девятый день корабли отплыли из Фессалии и направились на север, к священной горе Зевса, именуемой Афон, которая пропала за кормой лишь на третий день плавания. Двигаясь вдоль побережья Западной Фракии, мы взяли курс к реке Стримон.

То был дикий край, населённый варварскими племенами. Их отряды следовали по побережью параллельно нашему курсу. Когда мы причаливали, чтобы устроиться на ночлег и пополнить припасы, они шныряли вокруг, выпрашивая подачки и выпивку, а заодно стараясь прибрать к рукам всё, что плохо лежит. Здесь никто не говорил по-эллински; слышны были лишь варварские наречия.

На чужбине даже море пахло не так, как дома, цвета казались более резкими, а ночи были заметно холоднее. В общении с бойцами мне приходилось проявлять всё большую осторожность, ибо усталость и страх перед неизвестным с каждым днём делали их всё более вспыльчивыми и агрессивными. Ругань и даже драки стали обычным делом, однако при этом все предпочитали держаться поближе к ветеранам похода — Дамону, Формиону и даже моему отцу, хотя история с Европой сделала его угрюмым и раздражительным. Эти люди, по крайней мере, имели представление о том, какого рода тяготы и испытания могут ждать отряд впереди.

На усеянном ракушками побережье, знаменовавшем границу Стримонской Фракии, Аттик устроил общий сбор.

Лагерь обнесли частоколом, лошадей привязали к кольям, выставили часовых и вечером после общей трапезы и молитвенного обращения к богам стали держать совет.

— Соратники, — молвил царевич, — милостью богов с того времени, как мы оставили позади Адскую реку, стихии благоволили к нам. Я рассудил, что, раз уж местные племена этому не препятствуют, нам следует скорее продвинуться как можно дальше к востоку. Однако сейчас пришло время вернуться к рассмотрению нашей цели. Через десять дней — если верить местным уроженцам — мы прибудем к Геллеспонту, а ещё через десять войдём в Чёрное или, как называют его в тех краях, Амазонское море, вернуться откуда довелось лишь Гераклу, Ясону и нашему царю Тесею. Никто из воинов нашего поколения там не бывал, и все наши познания, касающиеся женщин-воительниц, не говоря уж о прочих варварах, обитателях тамошних степей, весьма скудны. Если не считать рассказов отцов о нашествии амазонок на Афины, все они сводятся к легендам. По этой причине я хочу, чтобы сегодня вечером все вы выслушали наших ветеранов.

Он повернулся к Муравью, Филиппу, отцу, Дамону и другим участникам первого похода.

— Наша флотилия находится у того же побережья, где вы с Тесеем плавали двадцать лет тому назад. Прошу вас, выйдите вперёд и расскажите нам о том путешествии. Когда именно оно происходило? С какими целями было предпринято? Что случилось, когда вы добрались до родины амазонок? И чем может быть полезен для нас ваш опыт?

Первым откликнулся Формион, прозванный Муравьём, тот самый, который спас жизнь Дамона у Адской реки. Его рассказ о безжалостной жестокости женщин-воительниц поверг всех в ужас. В том же духе выступил и видавший виды конюх по имени Аристократ. Потом настал черёд Филиппа, бесшабашного малого, великолепного наездника и близкого друга Дамона. Прежде всего он назвал своё прозвище, Услада Лона, которым наградили его в Амазонии, когда узрели, сколь велико его мужское достоинство.

— Эти дикарки пришли в восторг и готовы были на всё, лишь бы мой «пёс» начал шнырять у них между ног, — похвалялся Филипп, и воины встретили его слова дружным гоготом.

Основательно накачавшись измаром, тёмным фракийским вином, он решил успокоить боевых товарищей, да и у тех после третьей, а особенно четвёртой чаши недобрые предчувствия стали вытесняться волнующими надеждами. Возможно, впереди их не ждут никакие сражения, кроме любовных, а отбиваться им придётся не от стрел и копий, а от поцелуев? Подобные предположения мужчины встречали с буйным восторгом.