Рудольф Баландин - Миклухо-Маклай

Маклай пошёл им навстречу, знаками приглашая подойти поближе. Момент был решающий: что они предпримут и с какими целями? Какие мысли вызывает у них вид одинокого безоружного белого пришельца? Недоверие, коварство и агрессия — один вариант. Понимание, доверие, дружелюбие — другой. Какой они сделают выбор?

Папуасы сложили оружие. Шестеро остались стоять. Остальные медленно двинулись к Маклаю, держа в руках кокосы и пучки сахарного тростника. Значит, и они с самого начала имели в виду эти два варианта, наблюдая за поведением чужака.

Он принял подарки и стал одаривать их различными безделушками. Однако нервное напряжение и усталость сказывались. Гости начали его раздражать. Исследователь показал им, что хочет спать. Они поняли намёк и удалились.

Наступил вечер. В пятнах и бликах лунного света окружающий лес производил мистическое впечатление. Порой слышались странные звуки, вызывающие образы мифических чудовищ. Этот загадочный и тревожный мир возвращал в прошлое, к детским сказкам и страхам.

Теперь это и его мир. В него надо вживаться, его придётся постигать не только рассудком, но и своей жизнью.

— Смотри, господин, вон там. — Испуганный Бой показывал в чащу, откуда раздался шорох. — Они пришли! — Он говорил шёпотом, голос его дрожал.

— Это ночной зверь, дружок, — успокоил его Маклай. — И свет луны на листьях.

Но и ему было не по себе. Настала первая ночь на этом берегу. Невольно вспоминались высказывания тех путешественников, которые постоянно упоминали о жестокости и коварстве папуасов. Если уж Туй изменился, то о других и говорить нечего. Возможно, Ульсон не зря считает этого туземца шпионом.

Наступила ночь. Никто из троих, несмотря на усталость, не мог заснуть. И дело было не в колдовских чарах луны, а в постоянном беспокойстве. Журчание ручья представлялось отдалёнными гортанными голосами.

Было решено устроить постоянное дежурство, разделив ночное время на три вахты. Происшествий не было.

Следующие два дня прошли в бытовых заботах при полнейшем спокойствии. Казалось, папуасы смирились с их присутствием. Не исключено, что они из деликатности старались не беспокоить пришельцев, от которых не ожидали ничего плохого.

Единственно, что донимало и выводило порой из себя прежде всего спутников Маклая — комары, муравьи и прочая кровососущая и кусачая мелкая братия. Однако несмотря ни на что Николай Николаевич теперь спал спокойно и безмятежно, как никогда за последнее время.

По вечерам горы, освещённые уходящим солнцем, словно светились. В душе наступало успокоение. В голове роились смутные мысли о вечности — возвышенные, как эти вершины. Вспоминались стихи Гейне, как будто одновременно и на немецком, и на русском, в переводе Лермонтова:

Верно сказано было Шопенгауэром: кто избегает одиночества, тот не любит свободы, ибо только в одиночестве можно быть свободным.

Нет, это относится более всего к ощущению свободы, не более. Разум подсказывает: дорогой Шопенгауэр, даже наслаждаясь возвышенным одиночеством в своей квартире во Франкфурте-на-Майне, любуясь такой же луной из окна, вы только в представлении своём оставались свободным. Ведь вам требовались свет, тепло, вода, пища... Множество людей должны обеспечивать ваше одиночество, иначе оно превратится в безнадёжное прозябание.

Но как не любить эту благословенную тишину, когда редко слышишь людской говор и вовсе отсутствуют крики, ссоры, брань. Только порыв ветра да крик какой-нибудь птицы нарушают покой. Совершенно забываешь прошлое, не думаешь о будущем, а только наслаждаешься настоящим.

При свете лампы он записал в дневник:

«Думать и стараться понять окружающее — отныне моя цель.

Чего мне больше? Море с коралловыми рифами, с одной стороны, и лес с тропической растительностью, с другой, — оба полны жизни, разнообразия; вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я лежал, думая обо всём этом, на толстом стволе поваленного дерева и был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести к цели...»

Утром пришёл Туй, преподав урок папуасского языка. Смышлёный туземец тоже успел обогатить свой лексикон несколькими русскими словами, из которых наиболее употребимым было — «Маклай».

Записав новые слова и оставшись довольным своим бесштанным учителем, учёный отблагодарил его, вручив ящик от сигар; Ульсон со своей стороны подарил Тую свою старую шляпу. Туй казался несколько ошеломлённым свалившимся на него богатством. Напялив шляпу, он поспешно удалился, нежно прижимая ящик к груди и блестя крепкими ягодицами. .

Примерно через час на тропе появилась вереница туземцев. Двое несли на плечах толстую бамбуковую палку, на которой был привязан визжащий поросёнок. За ними выступали те, кто нёс на голове посуду из дерева и скорлупы кокоса, а замыкающие шествие держали в руках кокосовые орехи. В толпе были Туй и некоторые другие знакомые лица.

Одна часть пришедших расположилась около Маклая, другая последовала за Туем, который, невольно играя роль заправского гида, рассказывал соплеменникам об употреблении той или другой вещи. Подвёл он их и к минам, точнее, к хитроумным приспособлениям из рычагов, подвешенных камней и верёвок, с помощью которых можно было устроить взрыв. Что это такое, он и сам не знал, хотя с умным видом, жестикулируя, давал объяснения.

Маклай наблюдал за ними с замиранием сердца: если вдруг они начнут дёргать за верёвки и рычаги, то могут произвести взрыв! Но — нет, Туй не позволил ни себе, ни другим дотрагиваться до загадочных приспособлений, потому что ещё раньше исследователь его предупредил, что это — табу. Не подошёл Туй и к лестнице, ведущей в дом.

Вообще дикари вели себя на удивление тихо и деликатно.

Вдруг они остолбенели. Это заиграл на губной гармонике Бой. Тотчас вокруг мальчика образовался кружок восторженных слушателей.

Маклай принёс четыре губные гармоники и раздал их папуасам. Они сразу же стали упражняться на новом инструменте. К счастью, этот диковатый концерт продолжался недолго. Побыв в гостях не более часа, туземцы ушли, выдувая в такт шагам аккорды на гармониках. Звуки постепенно угасли за пологом леса. Вновь настала упоительная тишина.

Поведение папуасов вызвало удивление и уважение. Ведь они не обучены правилам приличия. Никто им с детства не читал нравоучения и не ставил в пример святых, ангелов, Бога. Вряд ли существуют у них какие-либо священные заповеди, хотя бы в устной форме. И всё-таки они ведут себя достойно. Почему? Что сдерживает их, как принято считать, необузданный зверский нрав?