Дмитрий Дмитриев - Император-отрок. Историческая дилогия

– Вот говорил я тебе, сестра, а ты меня не послушала – вышла за Ивана Долгорукова и сколько бед и несчастий приняла из-за этого! – с упреком проговорил граф Шереметев Наталье Борисовне.

– Былое вспоминать нечего, братец.

– Нет, сестра, вспомнишь, да как еще вспомнишь! Какие за тебя женихи-то сватались богатые, знатные. Например, граф Левенвольд. Ты бы и посейчас жила с ним припеваючи, в славе да в богатстве.

– Не любила я графа Левенвольда, а потому и не пошла за него.

– Ивана Долгорукова любила? Выбрала пару, нечего сказать!

– Не пойму я, братец, к чему все это ты говоришь мне? Боишься, объем я тебя с моими ребятишками? Так, что ли?

– И в мыслях у меня этого не было. Из одной жалости к тебе, сестра, я говорю.

– А если ты жалеешь меня хоть немного, то не вспоминай былого, не растравляй моей сердечной раны, – с глазами, полными слез, проговорила княгиня Наталья Борисовна.

Очень неприглядна и несладка была ее жизнь в доме брата, хотя она и получила от него пятьсот душ крестьян – незначительную долю обширнейших шереметевских вотчин.

Наталья Борисовна очень обрадовалась, когда узнала, что ее родственница по мужу, Маруся, живет с мужем вблизи подмосковной усадьбы ее рода. Она поехала к Храпуновым и встретила там радушный, родственный прием. Левушка отвел для дорогой гостьи лучшую половину в своем доме в усадьбе, окружил ее попечениями и ласкою. Но рассудительная княгиня прогостила у них немного, не желая стеснять небогатых Храпуновых, и поехала к другим своим родичам. В Москве княгиня Наталья Борисовна проживала, как говорит она сама, так: «Скиталась по чужим домам».

Между тем время шло. Старший сын княгини Натальи Борисовны Миша вырос, возмужал и стал молодец молодцом. Он поступил в военную службу, женился на княжне Голицыной. Но недолго прожил он со своей любимой женой: она скоро умерла. Тогда мать уговорила его снова жениться, на баронессе Строгановой.

Второй ее сын, Митя, рос слабым, болезненным ребенком. В 1753 году княгиня Наталья Борисовна уехала с ним в Киев, твердо решив проститься навсегда с миром и постричься в Киеве, во Фроловском монастыре; в инокинях она приняла имя Нектарии и своей строгой, подвижнической жизнью служила примером для всей обители.

Князь Дмитрий, второй сын Натальи Борисовны, был слабый, болезненный от природы; вследствие несостоявшегося брака он впал в душевное расстройство, близкое к помешательству. Он ушел в мистицизм, поступил в один из киевских монастырей послушником, перед смертью принял пострижение и умер на руках горячо любившей его матери, инокини Нектарии. Теперь уже ничто не связывало ее с миром; испытав столько горя в жизни, она предалась всецело религии, стремясь найти в ней утешение.

«Кто даст главе моей воду и глазам моим слезы? Недостает силы ни плакать, ни вздыхать!» – говорила она и приняла схиму в 1767 году.

Скончалась она во время чумы 1771 года, пятидесяти восьми лет от роду.

«Светлый образ Натальи Борисовны ярко рисуется в ее записках, хорошо известных всем образованным русским. Ее воспели два поэта, Козлов и Рылеев, и личность Натальи Долгоруковой стала олицетворением идеальной супружеской любви и глубокой жизненной скорби. Горькую чашу пришлось испить вообще русской женщине, из этой чаши через край испила Наталья Борисовна. Покориться горю, но не пасть под его ударами – великий нравственный подвиг, который она совершила с таким достоинством».

Нельзя обойти молчанием и судьбу злосчастной княжны Екатерины Алексеевны Долгоруковой, бывшей обрученной невесты императора-отрока Петра II.

Княжну Екатерину отправили в Горицкий девичий монастырь, приписанный к вологодской епархии, и это обстоятельство вызвало там большой переполох. «Настоятельница монастыря до того испугалась, что долго не хотела впускать в монастырь сторонних лиц, даже в церковь богомольцев: страшно опасно было имя Долгоруковых; боялась она за небрежное смотрение или, чего Боже сохрани, что-нибудь похожее на снисхождение к заключенным колодницам. В те времена в монастырях с колодниками не церемонились: для усмирения их и для острастки были колодки, кандалы, стулья с цепями, палки, плети, «шелепа», то есть мешочки, набитые мокрым песком».

К Екатерине Долгоруковой положительно никого не допускали, да и ей самой выхода никуда не было; дверь ее келейки, похожей на чулан, всегда была заперта.

Но и в такой жизни бывшая царская невеста не потеряла своего достоинства и не упала духом и по-прежнему была спесива и горда. Как-то однажды монахиня-прислужница, носившая к заключенной еду и питье, за что-то хотела дать острастку Екатерине Долгоруковой и замахнулась на нее огромными четками, сделанными из деревянных бус. Эти четки иногда служили и орудием наказания, то есть заменяли плеть.

– Остановись! Уважь свет и во тьме: я – княжна, а ты – холопка, – громко проговорила Екатерина Долгорукова, окинув горделивым взглядом монахиню-приставницу, а та так смутилась, что и четки выпали из рук, и она поспешила выйти, забыв даже запереть за собою дверь. – Вернись и запри дверь, а то я убегу, – насмешливо крикнула вслед монахине бывшая царская невеста, как видно не забыв своего прежнего величия и лишь озлобившись от превратностей судьбы и несчастий.

Как-то в Горицкий монастырь приехал сам Андрей Иванович Ушаков, страшный начальник тайной канцелярии. Все засуетились, забегали. Игуменья и монахини не помнили себя от страха. Ушаков приказал показать место заточения Екатерины Долгоруковой. Его повели к знатной колоднице, и он в сопровождении настоятельницы монастыря вошел к заключенной. На него пахнуло зловонием и духотой; изба, где заключена была бывшая невеста императора-отрока, была мала, грязна и душна; свет едва проникал в маленькое оконце.

Княжна Екатерина бросила горделивый взгляд на вошедшего; она узнала начальника тайной канцелярии, недоброжелателя ее рода, и быстро отвернулась от него.

– Здравствуй!.. Узнала ли меня? – спросил Ушаков.

– Как тебя не узнать! Узнала.

– Что же ты отвернулась?.. Или тебе не в угоду мой приход?

– А зачем ты пришел? Зачем?.. Глумиться надо мною, смеяться… Что же, смейся, пока твой смех в слезы не обратится.

– Не смеяться, а милость тебе хочу я оказать.

– Ты? Милость? Я не нуждаюсь ни в чьей милости, а в твоей и подавно.

– А спеси в тебе осталось еще много! Гляди, ведь я горазд сбивать спесь, – сердито проговорил Ушаков.

– Не грози, не страшен ты мне.

– А вот я угощу тебя батогами.

– Что же, это – твое дело, дело палача тебе сподручно. Послушай, припомни то время, когда ты целовать мою руку считал за счастье.

– Ну и девка! – проговорил Андрей Иванович и, со злобою плюнув, вышел, строго приказав игуменье смотреть за колодницею.