Морис Монтегю - Король без трона. Кадеты империатрицы

Рене, погруженная в глубокую задумчивость, лежала на своей узкой девичьей кровати, в своей простенькой, почти бедной комнатке, все украшение которой заключалось в легкой этажерке розового дерева, уставленный кое-какими безделушками, оставшимися ей от молодой, рано умершей матери.

Какую безграничную радость испытала она, увидев перед собой царственного товарища своих детских лет, так сильно любимого, дорогого принца! Исполнилось то, что еще вчера было для нее заветнейшей мечтой всей жизни.

Но почему это огромное счастье так глубоко смутило ее? Она не хотела или не могла ответить на этот самой ей неясный вопрос. Да, этот неожиданно явившийся желанный гость, уже не был ребенком. Это был молодой человек, настолько красивый, что, даже помимо его королевского происхождения, такая наружность не могла остаться незамеченной. Теперь прежнее дружеское чувство Рене к Шарлю, чувство сестры, приняло иной, более сложный характер. Когда он обнял ее, как бывало, со всей нежностью брата, она, сама не понимая почему, почувствовала какое-то смутное, непонятное волнение, полное незнакомого до тех пор блаженства, но вместе с тем и страдание. Она еще не сознала, что от неустанных дум о своем отсутствующем герое, в этом возрасте, когда сердце бьется сильнее юношеской, жаркой кровью, ее тихая привязанность незаметно перешла в более пылкое чувство — пламенной любви.

Пока «господин де Гранлис» не появлялся на сцене, Рене обожала его издали; ее любовь дремала, оставаясь лишь смутной мечтой; но первое свидание, первый поцелуй пробудили ее к жизни; платоническое чувство приняло иной характер.

В объятиях своего божества проснулась женщина.

Но он и она! Какое безумие!

Не сознавая еще вполне ни своего чувства, ни его последствий, бедная Рене, томимая бессонницей, старалась каким-нибудь понятным образом объяснить себе это чувство, равно как и смутное сознание какого-то невольного проступка, в котором ее укоряла совесть.

Тянулся час за часом, но она все не могла сомкнуть глаз.

Хозяин дома, сам Боран, тоже не спал, сидя на своей большой кровати, волнуемый в свою очередь иными тревогами и беспокойством. Его взгляд рассеянно блуждал по загроможденной разным хламом комнате. Он беспокойно прислушивался к каждому звуку на улице, в особенности в переулке, к вою ветра в трубе, к неверным шагам пьяницы прохожего, громко разговаривавшего с самим собой в ночной тиши. Он бледнел и нервно вздрагивал при каждом раздававшемся звуке.

Однако было уже не в первый раз, что он давал под своей кровлей приют беглецам. Не раз и прежде Кадудаль или Пишегрю, Шаретт или Фротте, Бруслар и много-много других занимали чулан на чердаке, но, несмотря на их присутствие, часовщик спокойно спал.

В те времена он рисковал в такой игре своей головой, но тогда все как-то привыкли к ужасам; никто не дорожил своей жизнью, охотно жертвуя ее заранее. Боран, как и все тогда, считал позорным спокойно стариться.

Он вспоминал теперь, как приютил у себя королевского ребенка, этого самого принца, за которого дрожал в настоящее время. Тогда принц был еще слишком мал, чтобы подвергаться непосредственным опасностям, немедленной казни, как герцог Энгиенский.

При этом воспоминании Боран почувствовал, как холодный пот выступил под синим фуляром, служившим ему ночным колпаком… Он не мог отогнать от себя это видение…

Неожиданный плен, Венсенская башня, заранее готовый военный суд, безжалостный приговор и в темных рвах крепости, под столбом, на котором качался фонарь, двенадцать ружей, направленных в обнаженную белую грудь…

Видение было так живо, что у него пересохло во рту, захватило дыхание… Борану показалось в эту минуту, что на улице раздались мерные шаги военного отряда.

А в это же самое время в тайнике, лежа на двух толстых матрасах, полуодетый на случай тревоги, принц набрасывал золотым карандашом неровные строки при свете низкой лампы под зеленым картонным абажуром, на котором с одной стороны был изображен император Наполеон, с другой — императрица Жозефина.

Время от времени он громко вздыхал, поднимая взор к небу, то есть к отверстию черепичной кровли.

Наконец он прочел вслух написанное стихотворение:

Два или три раза он повторил эти слова, упиваясь ими, и снова призывал на помощь вдохновение, но — увы! — оно не появлялось. Тогда принц, откинув голову на подушку, погрузился в мечты, вызывая в душе образ богини, которой посвящал свое произведение.

Он припоминал тот день, когда впервые встретил эту очаровательную, прекрасную молодую женщину, которой поклонялась вся Европа, признавая ее богиней красоты.

Это было на Аппиевой дороге, близ Рима. Она медленно проезжала мимо в великолепном экипаже, запряженном чудными лошадьми, и улыбалась приветствовавшей ее красоту восторженной толпе. Она была одета в платье из блестящей, вышитой золотом и серебром ткани и в длинное манто лилового атласа, открытое и без рукавов; но ее шею окружал лебяжий пух, потому что начиналась уже осень и погода была свежа.

Несмотря на холод, ее руки были покрыты только газом, грудь полуобнажена, на ногах были только шелковые чулки и ажурные туфельки, как того требовала тогдашняя мода. На красивой головке был лиловый же бархатный ток с двумя белоснежными перьями. На изящной шее красовался крест византийского золота, окаймленный роскошными бриллиантами, на цепочке из дорогих жемчужин.

Она проезжала, небрежная, торжествующая, сводя людей с ума одним своим присутствием. По общему приговору, она была прекраснейшей из всех красавиц того времени, всех Фрин, Венер и Сафо Франции вроде Тальен, Кастеле, Рекамье.

И он, несчастный изгнанник, беглец, не имеющий родины, затерянный в пестрой толпе, почувствовал, как его сердце рванулось к этой незнакомой ему красавице. Он спрашивал себя, кто она, это небесное видение, спустившееся на землю? Один из восторженных зрителей около него дал ему ответ на этот вопрос.

— Это принцесса Полина Боргезе, сестра императора, несравненная царица красоты…

Принц не стал слушать дальше.

Полина Боргезе, сестра Наполеона, его враг, существо, которое он должен был ненавидеть всеми силами души! Так говорил ему рассудок, но горячее сердце рассуждало иначе: он может любить только ее одну на свете; он навек сохранит в душе ее обожаемый образ; он покорен, очарован, прикован на всю жизнь к этой сестре своего злейшего врага — Бонапарта!

С тех пор прошло шесть месяцев, но сердце изгнанника осталось неизменным.