Сьюзен Зонтаг - Поклонник вулканов

— Я учусь сдерживать свой нрав, — сказала она Кавалеру. — Я стану очень благоразумной. Вот увидите.

— О, моя обожаемая дорогуша, — ответил тот.

А как она смотрела на него? Совсем не кротко, как Кэтрин, не выпрашивая внимания в надежде на ответный взгляд, а игриво, требовательно, притягательно.

Ее способность находить во всем удовольствие, непритязательность и великолепное здоровье радовали Кавалера. Он привык постоянно мириться с женскими слабостями и уступчивостью.

Серина, главная героиня поэмы Хейли, книги, которую она всегда демонстративно держала на столике около своей кровати, отличалась неизменным спокойствием, добродушием и услужливостью, попреки и трудности не выбивали ее из колеи. Словом, всегда оставалась невозмутимой и спокойной. Вот Кавалер и хотел, чтобы Эмма всегда была такой — ну, разумеется, не все время, ибо тогда она бы утратила всю свою нежность, очарование и шарм, а лишь когда он не соглашался с ней в чем-то или же поступал вопреки ее желанию. Она не ныла и не жаловалась, оставшись одна, без Кавалера, потому что знала: так надо, и даже если он не хочет уходить из дома, все равно обязан быть рядом с королем — на охоте или в бильярдной.

Как-то в январе, когда король особенно сильно увлекся охотой, Кавалер привез девушку в свой загородный дом в Казерте, где в свое время Кэтрин коротала в одиночестве многие недели. Это был своего рода экзамен, и Эмма выдержала его с честью. Когда он уходил к королю, она посылала ему коротенькие записки, в которых писала, как учится угождать его величеству и какой счастливой ее сделал Кавалер. Ему же мерещились ее аппетитные ягодицы, полные ляжки и стройные ножки.

Даже ее недостатки казались ему достоинствами: ее небольшой, срезанный подбородок, багровые следы экземы на локтях, заметные даже через рукава муслинового платья, слегка отвислый после родов живот, смех, изредка переходящий в грубый хохот. Но это лишь означало, что он и впрямь сильно любил ее. Его страсть носила особый характер и никак не вписывалась в общепринятые рамки: будто это чувство должно подогреваться сомнениями, угрозами разрыва, размолвками, холодностью, разочарованием, что всегда есть возможность утратить субъект любви. Но надежное обладание любимой женщиной никаких опасений не допускает. Кавалер попался в женские сети на самую банальную сексуальную наживку. До этого он даже не подозревал, сколь сильно нуждается в женских объятиях и ласке.

Не считаясь с любовью Кавалера и несмотря на нанесенные ей обиды, Эмма, будучи мягкосердечной, продолжала писать Чарлзу, похваляясь теперь своей победой. (Орфография по-прежнему хромала.)

«У миня теперь апортаменты ис читырех комнат с видам пряма на залиф и ище сопственный икипаш и личный горнишныи и служанки и мне шьют на заказы адежду, — сообщала она в очередном письме. — Все придворныи дамы васхищаюца маиси волосами. Я пела на музыкальном вечере две сирьозныи песни и ищо две шутошные и мине гаварили што мой голос не хужее чем у кастратав. Все так силно хлопали. Люди плакают кагда слушают миня. А твой дядя искрине любит миня, а я люблю его и я занимаюсь тем, што его ублажаю. Каждый вечер мы ходим гулять в публичный парк. Мы все время ходим в оперу и видили нескальких инастранцев кагда они сматрели гречискии храмы в Пастуме…»

Теперь в письмах под местоимением «мы», ранее обозначавшим ее и Кавалера (к примеру, под фразой «Мы считаем, что дарические калоны слишком масивны и не так уж элегантны»), нужно было подразумевать местность и местных жителей (например: «У нас тут вскоре вазможно произойдет очень сильное извержение. Так хочется, чтобы оно произошло». Видя, как Кавалер увлечен вулканом, думает только о нем и все время твердит о сильном извержении, случившемся вскоре после его приезда в Неаполь двадцать три года назад («оно было таким памятным и совсем даже не ужасным»), Эмма стала привыкать к Везувию и считать, будто тоже была здесь во время той страшной катастрофы.

«Твой дядя смиеца над мной, — писала она Чарлзу, — и гаварит, што я типерь буду ривнавать ево к горе».

Теперь она по популярности соперничала с вулканом и сделалась местным чудом, слух о ней разнесся за пределы королевства. Даже русский посланник граф Скавронский, видимо, счел, что о ее незаурядной внешности стоит доложить своей повелительнице, поскольку Екатерина Великая интересовалась необыкновенной красоты девушками, вознамерившись пригласить их в Санкт-Петербург.

Так разве мог Кавалер не любить ее нежно и не лелеять?

Он стал целиком доверять Эмме. Ему было жутко вспоминать обо всем, что ей довелось пережить и вынести на своих хрупких плечах. В его понимании ее «коллекционная ценность» ничуть не запятналась и не девальвировалась из-за того, что раньше девушка принадлежала менее достойным и знатным владельцам. Он учитывал лишь то обстоятельство, что ее красота наконец-то заняла подобающее место и включена в каталог раритетов, принадлежащих тому, кто больше всех имеет право владеть ими.

Можно только сожалеть, что некоторые особо ценные предметы из коллекции иногда становятся общедоступными в виде игрушек и безделушек. Даже если надежно хранятся в крупных частных коллекциях или музеях, они тем не менее не застрахованы от скрытого разбазаривания.

Вот, к примеру, как сложилась дальнейшая судьба знаменитой вазы, продажу которой Кавалер, как торговец антиквариатом, считал самой своей удачной сделкой. Спустя год после того как вдова герцога Портлендского, соблазнившись приобрести эту изящную римскую вазу с рельефами за огромные деньги, умерла, и вазу унаследовал ее сын, третий герцог Портлендский. Тот передал вазу во временное пользование пронырливому единомышленнику Кавалера керамисту Джозайе Уэджвуду, замыслившему грандиозный проект, посредством которого, как он считал, можно было бы поднять эстетические вкусы английского общества. Этот изготовитель гончарных изделий для массового потребителя и большой любитель упрощенных форм сделал штук двадцать подобных керамических ваз, чтобы посмотреть, что из этого получится. Взяв за образец ту самую римскую темно-синюю вазу, Уэджвуд даже не попытался хоть как-то придать своим ремесленным поделкам изначальный цвет оригинала и, упростив форму, нарушил ее изящные очертания. Ручки вазы оказались опущенными вниз и не гармонировали с изящными изгибами корпуса, плечи сильно закруглились, а горловину он укоротил. Как знать, может, Кавалер и согласился бы с такими явно искаженными приземистыми копиями, ибо уже давно переборол в себе аристократический дух сопротивления всему новому и руководствовался торгашескими соображениями в целях рекламы своих коллекций. Но он наверняка бы встревожился и возмутился, узнай, что в следующем столетии потомки керамиста Уэджвуда поставят на поток производство копий знаменитой вазы и начнут клепать их на своей фабрике в десятках тысяч экземпляров. Это известные ныне, так называемые портлендские керамические вазы оливкового, желтого, бледно-розового, лилового, красновато-голубого, серого, черного и коричневого цвета, маленькие, средние и большие. Любой пожелавший приобрести понравившуюся портлендскую вазу может это сделать — такова была задумка фирмы Уэджвуда. Согласно спросу их выпускали в нужном количестве и самых разнообразных цветов и оттенков. Ваза превратилась в символ, в награду самой себе.