Сьюзен Зонтаг - Поклонник вулканов

В середине месяца заметно потеплело. Кавалер с неохотой согласился арендовать в долг за непомерно высокую плату дворец поблизости от бухты. Он принадлежал одному сицилийскому аристократическому роду, отличавшемуся крайним чудачеством, даже по местным меркам. Только вообразите себе князя, чей герб украшает сатир, держащий в руках зеркало, в которое смотрится женщина с головой лошади! Но дворец тем не менее был расположен очень удобно, богато обставлен мебелью, на стенах его красовались цветные шелковые гобелены и портреты угрюмых предков нынешних хозяев. Здесь легко было устроить британское посольство. К сожалению, история дворца оказалась слишком мрачной, чтобы Кавалер осмелился использовать помещения и как свою резиденцию, то есть разместить там музей коллекционных экспонатов. Уже прошло несколько недель, как они сюда въехали, а он все еще не распаковал бо́льшую часть багажа, вывезенного из Неаполя.

И вот здесь, в этом неожиданном и жутко дорогом месте изгнания, они сделались еще более сплоченной тройкой. Крупная женщина и среднего роста мужчина, преисполненные чувствами друг к другу, и высокий, изможденный старик, горячо любящий их обоих и радующийся, что находится в их компании. Хотя Кавалер и не возражал никогда, чтобы его супруга отлучалась куда-нибудь с адмиралом (их слишком оживленное поведение утомляло его), уже через несколько часов он с нетерпением ждал их возвращения. Вместе с тем ему не всегда хотелось, чтобы за его столом собиралось слишком много гостей. Однако каждый вечер к нему заглядывало на огонек немало англичан, эвакуировавшихся из Неаполя. Такие многолюдные, спонтанные застолья, на которых присутствовало двадцать, тридцать, сорок, а порой и пятьдесят человек, длились каждый раз до тех пор, пока Кавалерша не вставала из-за стола (иногда она делала это для того, чтобы без лишних уговоров, сразу начать показывать пластические позы) и не направлялась к пианино играть и петь. Она уже успела освоить несколько печальных, но грациозных песенок сицилийцев. С точки зрения Кавалера, вечера тянулись долго и нудно, но не принять своих соотечественников он не мог, никто из них не жил здесь в таких более или менее сносных условиях, как он. Во всем Палермо имелась всего одна подходящая (по меркам англичан) гостиница, да и та была битком набита постояльцами, а за аренду мало приспособленных для нормального проживания домов беженцам приходилось платить в два-три раза дороже, чем в Неаполе. У них вытягивали деньги как только могли. Терпя неудобства и дискомфорт, люди ожидали, что хотя бы у Кавалера найдут то, к чему привыкли. Приезжая к нему в наемных экипажах (за которые тоже здорово переплачивали) и попадая из жалких времянок в ярко освещенную резиденцию британского посланника, они думали: «Вот как мы должны жить. Вот на что мы имеем право. Эта роскошь, расточительство, изысканность, это изобилие всяких яств — все это делается, чтобы мы развлекались и делали друг другу приятное».

После обильного ужина и выступления супруги Кавалера обычно затевались ночные карточные игры, начинался обмен всякими слухами и сплетнями, переходящий в снисходительно осуждающую болтовню относительно распутства местного населения. Беженцы вспоминали разные старые истории, произошедшие с ними, и сетовали на жалкие условия, в которых им волей-неволей приходится прозябать. Но, казалось, ничто не могло ослабить их тягу к наслаждениям и удовольствиям, их удовольствиям. В письмах к родственникам и друзьям, оставшимся в Англии, они не жалели красок, живописуя свои бедствия. В этих посланиях сообщались и кое-какие новости, тоже красочно расписанные. Общество привыкло к избитой информации — предсказуемой, второстепенной, высказанной небрежно, так, между прочим, чтобы не всполошить слушателя (одни только варвары выбалтывают напропалую все, что взбредет в голову и что они испытывают). Здесь же формулировки отличались осторожностью: «Догадываюсь. Допускаю. Признаю». Письма не скоро доходили до адресата, а это давало получателю надежду, что за то время тучи над головой отправителя, должно быть, рассеялись.

Кое-кто уже стал готовиться к возвращению в Англию, тем более что вести из Неаполя приходили совсем неутешительные, то есть такие, какие беженцы и ожидали услышать. Спустя две недели после бегства оттуда короля и королевы с правительством французы двинули на город шеститысячный корпус, а в конце января клика неаполитанских просвещенных аристократов и профессоров породила уродливое чудовище, провозгласившее себя Партенопейской Везувианской республикой [56] Партенопейская республика (январь — июнь 1799) была провозглашена неаполитанскими республиканцами на континентальной части Королевства обеих Сицилий после свержения монархии. Название получила по древнему наименованию Неаполя Партенопей. Подавлена монархическими контрреволюционными войсками неаполитанского королевства при поддержке английскою флота под командованием адмирала Нельсона. .

Большинство беженцев склонялись к мысли, что Неаполь утерян для них навсегда. Любой иностранец, живший в той бедной стране до революции припеваючи, готов видеть самый зловещий исход не только для себя, но и для всей страны, как только лишается былых привилегий. Даже Кавалер стал, хотя и с неохотой, подумывать об отставке и возвращении в Англию. Но он не знал до поры до времени, как выбраться из Палермо. Их великолепный друг, от которого теперь зависело все, не владел иностранными языками, и поэтому нельзя было ожидать, что его примут как профессионального дипломата при дворе, где все говорили по меньшей мере на двух языках, но только не на английском. К тому же они не могли покинуть короля и королеву, пока судьба их страны висит на волоске. Кавалер говорил об этом с королем, и беседа получилась даже более резкой, чем ему бы хотелось, но тот пробурчал что-то невразумительное насчет ухудшающейся обстановки и заявил, что ради любой благоприятной новости из Неаполя готов пожертвовать собственными развлечениями, которым предавался с такой страстью.

В действительности же король каждый раз, когда ему напоминали о необходимости забыть хоть на время об этих самых развлечениях, приходил в дикую ярость. Ничего с Неаполем не случилось бы, останься он нейтральным, орал король супруге. Это все она виновата, все из-за ее пристрастия к англичанам, а вернее, к этой Кавалерше. Королева выслушала длинную гневную тираду мужа молча, как это нередко бывает, когда жена знает твердо, что хотя она и умнее мужа, но все равно лишь только жена и потому вынуждена сносить его капризы. Несмотря на свое неослабное недоверие придворным за их лицемерную и показную лояльность к королевской семье и к церкви, королева была убеждена, что французская оккупация и вся эта чехарда с республикой, созданной с подачи Франции и под ее патронажем, не могут длиться долго. Неаполитанцы убивали французских солдат, которые беспечно шлялись по ночам в одиночку по темным переулкам города. Двух солдат прирезали в публичном доме какие-то завсегдатаи этого заведения, а большая толпа возбужденных горожан напала на одну из французских казарм и устроила там жестокую бойню, убив двенадцать спящих солдат. А вдобавок, сказала она жене Кавалера, у нас объявился и нежданный союзник — сифилис. За короткое время эта ужасная болезнь, которую итальянцы называли французской, а французы, наоборот, — le mal de Naples [57] Неаполитанская болезнь ( франц. ) ,— вывела из строя по меньшей мере тысячу вражеских солдат, а для некоторых оказалась фатальной.