Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Все смотрели в стол, не шевелясь. Слышался лишь шаркающий звук шагов Сталина да изредка посапывание его трубки. Казалось, что он высказал все и теперь, как обычно, успокоившись, перейдет к делу. Но Сталин неожиданно снова заговорил тем своим сиповатым голосом, в котором слышались не только гнев, но и ненависть:

– Кто создавал Еврейский антифашистский комитет? Молотов в качестве наркома иностранных дел и Берия в качестве наркома внудел. Кто руководил этим комитетом? Сотрудники НКВД Фефер, Михоэлс, Эпштейн, Хейфец и другие. Кто работал в контакте с ЕАК? Все те же Молотов и Берия…

– После сорок пятого я уже не работал, – вставил Берия, не поднимая головы.

– Это еще надо проверить, имел ли ты отношение к этой шайке американских прихлебателей или нет. А кто курировал в то время НКВД? – Сталин повернулся к Маленкову и уставился на того сузившимися глазами. – Маленков курировал. Спрашивается, курировал он его или в носу ковырялся?

– Я курировал до сорок седьмого, потом курировал Кузнецов, – возразил Маленков, но Сталин решительно отмел это возражение: – Кузнецов за свое ответит. Но он пришел на твое место, когда машина была запущена на все обороты. Такую машину не сразу остановишь, не сразу разберешься, что к чему и кто за кого. Так что нечего оправдываться… Наконец, кто снабжал оружием Израиль, когда на него напали арабы? Микоян. – И Сталин ткнул черенком трубки в сторону Микояна, и тот будто стал меньше ростом. – Все вы утверждали, что в Израиле сильна компартия, что остальные партии имеют социалистическую направленность, что они горой за СССР, а в результате оказалось, что гора эта дутая, что это мираж, что они провели вас, как слепых щенков. И что мы имеем в результате всей этой вашей работы? А имеем мы то, что вы проморгали Израиль, настроили против нас арабов. Получается к тому же, что все ваши агенты как в Москве, так и в самом Израиле работали не на Советский Союз, а на Америку. Получается, что вы создали в Москве гнездо шпионов и предателей, что мы истратили на Израиль деньги, которые нам самим нужны до зарезу.

Никита Сергеевич давно не видел Сталина в таком гневе. Пожалуй, с марта этого же года, когда Молотова сняли с поста министра иностранных дел. И сам Хрущев сидел, как на иголках, боясь, что и до него дойдет очередь. Досталось и ему, Никите Сергеевичу… и за медленные темпы восстановления разрушенного хозяйства Украины, в особенности сельского, и за неспособность окончательно покончить с бандеровцами, и много еще за что. Он и уезжал-то из Москвы с уверенностью, что Сталин решил разделаться со старой гвардией, то есть со своим ближайшим окружением, как он разделывался с ним в тридцатые годы. Правда, никто вроде бы не пострадал после очередного сталинского разноса, но это ничего не значит: уж если Сталин вбил себе в голову, что кое от кого надо избавиться, то на полдороге он не остановится.

И вот новый вызов в Москву – как снег на голову… в прямом и переносном смысле: вдруг, как всегда неожиданно, наступила дождливая осень, затем, еще более неожиданно наступила зима: морозная, снежная, вьюжная, укрывшая снегом полегшие хлеба, неубранный картофель и другие овощи. И что тут поделаешь? Ничего не поделаешь – стихия! А Сталин… Иногда подумаешь: власть – это здорово! Потому что и бодрит, и взвинчивает, и поднимает. Но, с другой стороны, она, эта власть, в одно и то же время и бьет, и унижает, и укорачивает жизнь. А Сталин… А Сталин на объективные обстоятельства не смотрит, у него одно на уме: вынь да положь. А не положишь, подставляй задницу. А задница одна, вот и крутишься, как карась на сковородке. И таким вот образом – сверху до низу. Так ведь и крутиться надо уметь, иначе самого так закрутят, что и охнуть не успеешь…

И только в кабинете Сталина, один на один, когда врждь стал объяснять Хрущеву предстоящие задачи, страх отпустил Никиту Сергеевича и сменился самыми радужными надеждами. Тем большего страху он нагонит теперь на других. Нехай попляшуть, нехай потрясутся вид страху, як те зайцы перед волком…

Зазвонил телефон правительственной связи. Никита Сергеевич снял трубку и услыхал тенористый голос Маленкова:

– Никита! Ну как ты там? Осваиваешься?

– Осваиваюсь, Георгий, осваиваюсь. Мне не впервой…

– Именно поэтому тебя и поставили на Москву. Не без нашей поддержки – имей это в виду.

– Да я понимаю, Георгий. Хорошо понимаю. Спасибо за поддержку, – ответил Никита Сергеевич, думая при этом: «Не бреши, знаю я вашу поддержку. Скорее ногу подставите да еще наступите, если упаду».

– А что ты собираешься делать в выходной? – звучал между тем жизнерадостный голос Маленкова.

– Работать, Георгий! Работать и работать! Чтобы оправдать доверие товарища Сталина… Работы – невпроворот! Все запущено, все развалено. Я подозреваю, что это неспроста. Я подозреваю, чтобы замести следы и запутать. Но я разберусь. Я вытащу кое-кого на свет божий. Пусть они не думают, что их шахеры-махеры сойдут им с рук…

– Все это правильно Никита, и мы все тебя в этом поддерживаем, но отдыхать все равно надо. Иначе надорвешься и не доведешь до конца дело, порученное тебе товарищем Сталиным и Политбюро. Сейчас у всех работы много, как никогда. Но мы тут решили снять с себя нагрузку, развеяться. Как ты насчет того, чтобы взять в руки ружьишко и пострелять кабанов? Кабанов развелось – пропасть. Хороший отдых я тебе гарантирую.

– Оно, конечно, отдыхать надо – я понимаю, – тянул с ответом Никита Сергеевич. – Отдохнувший человек горы свернет, уставший и камня с места не сдвинет. Все это я знаю.

Говоря это, Никита Сергеевич в то же время размышлял, понимая, что Маленков приглашает его не столько пострелять кабанов, сколько для разговора. С одной стороны, конечно, надо работать, потому что время не ждет. Да и Сталин может в любой момент позвонить и справиться, как идут дела. Не исключено, что Маленков именно на это и рассчитывает, чтобы в самом начале подкузьмить товарищу Хрущеву. Хотя вряд ли, вряд ли… А с другой стороны, надо быть в курсе всех кремлевских дел, чувствовать все подводные рифы и течения, иначе окажешься один-одинешенек, без всякой ориентации в пространстве и времени. Да и Маленков – фигура, которую рано сбрасывать со счетов. А там еще Берия и другие. Ну а если Сталин позвонит, как-нибудь отбрешусь.

Все эти размышления заняли у Хрущева не более трех секунд: он был тертым калачом и нюхом чувствовал, что можно, а что ни в коем случае делать нельзя. В данном случае нельзя было отказываться. И он как бы в раздумье произнес:

– Ну что ж, Георгий, ты меня убедил. Поедем, постреляем. Но! – ненадолго.

– Конечно, ненадолго: у самих дел невпроворот.

День выдался морозным, солнечным. Деревья стояли в густой бахроме инея, точно броней защитившись от вторжения непрошенных гостей. И было так тихо – как в бомбоубежище. И даже тише. И все говорило о бренности человеческой жизни, о бессмысленности потуг изменить природу мира. И Никита Сергеевич, на мгновение забыв, кто он и что, воскликнул, глянув на Маленкова, с сопением переступавшего толстыми меховыми унтами на утоптанной площадке: