Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Разумеется.

– Я согласен.

– Я не сомневался в том, что вы сразу же примете мое предложение, товарищ Пивоваров. Тогда завтра же жду вас у себя.

С этой минуты у Ерофея Тихоновича Пивоварова началась новая жизнь.

Алексей Петрович Задонов впервые оказался делегатом съезда партии. Известие это он встретил без видимого энтузиазма, как само собой разумеющееся. Да и то сказать, как не выдвинуть делегатом партийного съезда человека, который и то, и се, и там, и сям. И хотя он не рвался в делегаты, однако самолюбие его было вполне удовлетворено: сам факт избрания делегатом на партийный съезд от писательской организации Москвы поднимал его в глазах пишущей братии и давал некую индульгенцию на совершение мелких грешков исключительно литературного свойства, потому что все остальные грешки, если они не выходили далеко за рамки уголовного кодекса, грешками не считались. А за Алексеем Петровичем водился лишь один грешок – любовь к молодым красивым женщинам. Остальное – мелочи.

«Ну, брат Алеха, вот ты и поднялся так высоко, как даже и не мечтал», – думал Алексей Петрович с мрачной иронией, шагая домой по вечерним московским улицам в сопровождении рослого парня, приставленного к нему постоянно после того, как Алексея Петровича ограбили и чуть не убили в темном переулке неподалеку от дома. «Если разобраться честь по чести, – продолжил он, – все это тебе совершенно не нужно: ни депутатство, ни делегатство, ни прочие скорее почетные, чем полезные должности. Писатель по большому счету должен быть нищ и гоним, лишь в этом случае в нем сохранится цельность натуры и творчества, потому что терять ему нечего. Вот Толстой Лев: правда, не нищ, но гоним – и то и другое себе на пользу. И Пушкин, и Достоевский… Чем больше в человеке противоречий с самим собой и с обществом, тем более он интересен как писатель. Но ты, Алеха, пошел по другому пути: ты приспособился к этой жизни, как приспосабливается иудей к чужим обычаям и верованиям, и растерял в себе русского самобытного писателя, каким когда-то начинал. И уже не напишешь ни «Войны и мира», ни «Тихого Дона», ни даже «Русского леса». За отступничество приходится платить разбазариванием своего таланта…»

Впрочем, внутренние монологи, возникавшие после нескольких рюмок коньяку, не слишком и ненадолго ухудшали настроение Алексея Петровича. Покритиковав себя, он как бы отдавал дань судии в самом себе, который, вполне удовлетворившись этой критикой, тут же сворачивался в клубок и засыпал до других времен, когда с его хозяином еще что-нибудь приключится такое-этакое.

Вечер был тих, какими случаются вечера в конце сентября, когда осень исподволь овладевает уставшей от лета природой прохладными ночами и туманными утрами, и первые желтые листы кружатся в воздухе, покорно лежась под ноги прохожих, точно новенькие пятаки, оброненные подвыпившим гулякой. На эти листы даже наступать боязно, такие они сиротливо беззащитные. Ранним утром их сметут дворники в аккуратненькие кучки, затем свезут в большую кучу где-нибудь в глубине двора, и будут они там гнить до самой весны, пока не превратятся в прах, на котором особенно пышно разрастается крапива и лопушится репейник.

– Алексей Петрович, вы куда? – с тревогой в голосе спросил, поравнявшись с ним, телохранитель.

– Как куда? Домой… – Алексей Петрович остановился и огляделся по сторонам. – А где это мы? – спросил он, хотя отлично знал, где находится и куда шел.

– На Станиславской.

– Да-да-да-да-да… И выпил я вроде бы совсем немного, – пробормотал Алексей Петрович с неистребимым актерством, топчась на одном месте.

Он потер свой высокий лоб, с тоской посмотрел на темную арку между домами: как давно он не был в том сквере, не сидел на лавочке, откуда видно окно в третьем этаже с белыми занавесками, с розовым абажуром… Но не идти же туда с этим… с этой живой своей тенью – совершенно невозможно. Да и одному – тоже. Она уж, поди, вышла замуж, а тут заявится потасканный тип: здрасте, я ваша тетя!

И Задонов, вздохнув, поплелся назад, ворочая в голове ленивые мысли.

Сейчас бы в деревню, бродить по лесу, слушать клики пролетающих птиц, писать… а если и не писать, то хотя бы думать… ведь есть же ему над чем подумать: жизнь, слава богу, почти прожита, много чего видел, узнал, пережил. Следовательно, есть и о чем писать, да вот все как-то… А тут этот съезд, черти бы его подрали! Сиди там, слушай, делай вид, что все это ужасно интересно, хлопай и ори «ура». Наступит ли когда-нибудь время, когда можно будет делать только то, что хочется тебе самому, а не товарищу Сталину, товарищу Фадееву и черт знает еще каким товарищам? Или такого времени не было, нет и не будет? Ведь в тех же странах «свободного мира» тоже не шибко-то разбежишься по части свободы выбора. Уж он, Задонов, поездил, знает. Иные из тамошних его коллег даже полагают, что лучше уж такая зависимость и несвобода, как в СССР, когда можешь быть уверен, что она на пользу всем, а не сотне или тысяче «жирных котов». Возможно, они и правы. Сам Алексей Петрович считает, что если бы ему дали эту самую вожделенную свободу выбора, он бы взял себе столько, сколько необходимо, и ни на копейку сверх того, лишь бы приносить пользу своему народу, своей Родине. Но сколько людей, столько и понятий о свободе и так называемой пользе – на всех не угодишь. Следовательно… следовательно – съезд.

Что ж, ради неизвестного будущего можно посидеть и на съезде. А потом деревня или… на юг. В ноябре, если не зарядят дожди, на юге хорошо: народу почти никого, море шумит, фрукты, а главное – вдали от мерзкой действительности.

Едва окунувшись в человеческий водоворот Колонного зала Дома Союзов, Алексей Петрович тут же и отметил, что съезд партии внешне ничем не отличается от съезда Верховного Совета СССР. Разве что публика выглядит однообразно солидной, с особой нестираемой печатью значительности на лице, имея явно выраженное мужское начало.

Много было писателей из провинции, и даже еще довольно молодых. Поскольку Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР, будучи членом ЦК, все время где-то пропадал, писательская братия в фойе кружилась вокруг Симонова, заместителя Фадеева, Задонова, члена правления, и других «генералов» от пера, выражая им свои восторги.

Где-то в стороне держался Михаил Шолохов, и Алексей Петрович несколько раз порывался приблизиться к нему, но Шолохов точно не замечал вокруг себя никого, отгородившись от окружающих стеной, невидимой и непроницаемой. Может быть, по той причине он держался на отшибе, что в столице снова стали подвергать сомнению его авторство «Тихого Дона», что-то из этих «сомнений» просочилось на Запад, и в эмигрантских журналах их смаковали с особенным злорадством. А все будто бы потому, что Шолохов на пленуме ЦК поддержал борьбу с космополитами и сионистами, ну а те ему в отместку вытащили на свет божий обвинение в плагиате. Теперь все это копошилось на кухнях, передавалось шепотком, змеиным шипением: мол, «голос» передавал, а там знают про нас все…