Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Затем, откинув одеяло, Алексей Петрович осторожно перебрался через Машу, сунул ноги в шлепанцы и пошел в свой кабинет. Раскурив трубку, он опустился в глубокое кресло и, запрокинув голову, уставился в темный потолок, на котором слегка шевелились смутные полосы желтого света, отбрасываемого уличным фонарем, раскачивающимся на осеннем ветру.

Почти физическое ощущение причастности к убийству все еще не покидало его, переплавляясь во что-то мистическое. Иногда он слышал голос брата как бы за стеной, и этот голос тоже пришел издалека, когда ему, Алешке, казалось, что Катерина, утешившись с ним торопливой любовью, входит в свою спальню, и Левка встречает ее вопросом: «Ты где была?» И дальше что-то говорит, говорит, говорит… Голос его затихает, Алешка, просыпается – уже утро, во всем теле сладкая истома, и стыд, и крепнущая решимость положить конец этой греховной связи, и ожидание следующей ночи, и ненависть к Катерине, и желание увидеть ее и найти на ее лице хотя бы малейшие признаки раскаяния. Но Катерина встает поздно, он завтракает и уходит, дневные заботы сглаживают остроту ощущений – и все повторяется вновь. Даже сейчас, сидя в кресле и пуская в потолок дым, Алексей Петрович чувствует всю сладость тех давних ночей, первых ночей, подаренных ему первой его женщиной. И боль, и чувство вины уходят куда-то, точно он выдумал все это в своем еще не написанном романе.

В углу камеры заскреблась мышь, и узник за номером пятнадцать с брезгливостью глянул в ту сторону, затем обмакнул перо в чернильницу и склонился над листом бумаги.

«Дорогой товарищ Сталин. Вот уже длительное время я нахожусь в следственной тюрьме МВД в Лефортово, даже не зная, какой нынче год, месяц и число, где мне пытаются вменить в вину преступления, которые я не совершал и даже в мыслях не имел их совершить. Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я не являюсь таким человеком, у которого не было бы недостатков. Недостатки имелись и лично у меня и в моей работе. В то же время с открытой душой заверяю Вас, товарищ Сталин, что всегда отдавал все силы, чтобы послушно и четко проводить в жизнь те задачи, которые Вы ставили перед органами ЧК. Я жил и работал, руководствуясь Вашими мыслями и указаниями, стараясь твердо и настойчиво решать все вопросы, которые ставились передо мной. Я всегда дорожил тем большим доверием, которое Вы мне оказывали в период Отечественной войны, поручая мне работать как в «Смерше», так и на посту министра госбезопасности СССР…»

Виктор Семенович Абакумов, бывший министр государственной безопасности, задержал перо над листом бумаги и задумался. В сырой камере и за ее пределами держалась чуткая тишина, готовая взорваться грохотом подкованных сапог и лязгом металлических дверей. Даже мышь – и та притихла. Скупо светила под потолком одинокая лампочка, из сырых углов таращились изломанные тени, приходилось напрягать зрение, чтобы различать буквы, выползающие из-под пера изогнутыми червяками. Но эта камера была все-таки лучше, чем камера-холодильник, где его держали больше недели. После той камеры у него до сих пор болит все тело и даже в жару он чувствует внутри леденящий холод, уже не надеясь когда-нибудь согреться.

Судорожно вздохнув, Абакумов продолжил медленно водить по бумаге пером ученической ручки, которую с трудом удерживали дрожащие пальцы.

«Дорогой товарищ Сталин. Прикажите избавить меня от следователей МГБ, особенно от полковника Рюмина, которые пытают меня, дают в день только хлеб и воду, избивают, матерятся, орут, не дают спать, ни днем ни ночью не снимают строгих наручников, разве что поесть, так что я оказался почти при смерти, меня чудом отходили с помощью сердечных препаратов. А ведь я еще молод и мог бы принести пользу стране, партии и лично Вам, товарищ Сталин, продолжая исполнять свои обязанности с большевистской настойчивостью и упорством. Прикажите перевести меня в «Матросскую тишину», пусть там меня допрашивают прокуроры, если в этом есть такая необходимость. А жена моя и недавно родившийся ребенок совсем ни в чем не виноваты. Я был бы Вам, товарищ Сталин, очень признателен, если бы Вы приказали отпустить их домой, поскольку знаю Вашу принципиальность и доброе сердце…»

Абакумов задумался над последними словами и решил, что написал их зря: уж кто-кто, а Сталин никогда не знал, что такое доброта. Он мог быть благодушным, щедрым, злым, вспыльчивым – каким угодно, но только не добрым. Более того, он отвергал доброту в принципе как буржуазный пережиток. Пожалуй, еще рассердится на такие слова. И Абакумов представил, как Сталин, дойдя до этих строк, отшвыривает письмо в сторону и смотрит, прищурясь, своими желтыми глазами на того, кто письмо это ему принес. Скорее всего, этим человеком будет Поскребышев, но Сталин и Поскребышева может обругать как угодно и даже, поговаривают, ударить. Поэтому Виктор Семенович, тщательно зачернив последнюю строчку, снова заскрипел пером по бумаге, выводя букву за буквой.

«Что касается обвинений, будто я намеренно оттягивал следствие по делу террористической деятельности врача Этингера, так это все злостные выдумки. При наличии каких-либо конкретных фактов, которые бы дали зацепиться за террористическую организацию врачей-изменников, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы. То же самое и по делу группы «Союза за дело революции», в которую входили еврейские мальчишки и девчонки, ни на что не способные, кроме болтовни. А мне еще шьют, товарищ Сталин, будто я вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК ВКП(б), будто я собирал материалы, порочащие всех руководителей Советского правительства, но это полная неправда, а если и собирал, то вы знаете, на кого. Также мне приписывают, будто я отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов и, опираясь на своих помощников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности, что вообще ни в какие ворота не лезет, поскольку я сам решительно боролся с сионистскими заговорами в «Еврейском антифашистском комитете», разоблачал тайных врагов советской власти, как и все другие заговоры и проявления антисоветчины, где бы они не проявлялись…»

Лист уже почти полностью заполнен корявыми строчками, лишь на оборотной стороне осталось совсем немного места. Зря он так широко размахался. Надо было писать помельче.

Абакумов вновь надолго задумался: в самом конце надо написать что-то очень важное, что могло бы особенно повлиять на Сталина, но в голову ничего такого важного не приходит. Все важные мысли сминались непереносимой обидой на товарища же Сталина, который допустил такую по отношению к нему, Абакумову, несправедливость. И Виктор Семенович, боясь, что придут и не позволят письмо закончить, стал втискивать в оставшуюся узкую полоску белой бумаги последние слова: