Николай Чмырев - Развенчанная царевна

– Что за дьявольщина! – ворчал он.  – Уж не колдовство ли это? Давно бы пора быть в овраге, а он словно убегает от меня.

Наконец он наткнулся на кустарник.

– Ну, должно, это и есть овраг! – промолвил он, начиная осторожно продвигаться вперед, опасаясь слететь вниз.

Цепляясь за ветви, он быстро сошел на дно оврага, по которому протекал ручей, и стал озираться.

Вдали, в глубине оврага, мелькнул тусклый огонек.

«А, вон где приютилась ведьма!» – подумал Ермак, но двинуться с места не смог: ноги не повиновались ему, в сердце закрался невольный страх.

Ермак встревожился, может быть, впервые в жизни. Не раз приходилось ему работать ножом или кистенем, не один десяток свалил он людей с тем, чтобы они никогда более не вставали, и никогда в этих случаях не дрожала его рука, никогда усиленнее не билось сердце,  – он был тверд, спокоен, и вдруг теперь что-то закралось к нему в душу, что-то необъяснимое, чего он от самого рождения не чувствовал и не испытывал. Неужели он испугался бабы-старухи, для которой достаточно одного щелчка, чтобы отправить ее туда, откуда никто не приходит? Нет, старухи он не боялся, а вот той чертовщины, с которой так тесно была связана Власьевна, опасался… Наконец он преодолел себя и двинулся по направлению мелькавшего огонька. Идти ему пришлось недолго; он взобрался к лачуге; в ней светился огонек, но отворить дверь он не решался: тревога вновь овладела им. Но его выручила сама Власьевна. Перед ним распахнулась дверь лачуги, и на пороге показалась сгорбленная, одетая в какие-то лохмотья старуха.

– Что ж, добрый молодец, остановился? – спросила она.  – Добро пожаловать! – сторонясь и давая дорогу Ермаку, добавила Власьевна.

Тот решительно шагнул вперед и вошел в лачугу. Сняв шапку, он обвел глазами стены: кроме склянок да трав, на полке ничего не было, передний угол был пуст.

– Где ж у тебя, старуха, Божье благословенье? – спросил он Власьевну.

– На что мне оно, молодец, коли Бог отказался теперь от меня! – отвечала колдунья.

Ермак как-то странно взглянул на нее.

– Чего смотришь, аль ты не одного со мной поля ягода, аль в угодники метишь? – продолжала она.

Ермак бросил шапку на стол и, ни слова не говоря, сел на лавку.

– Зачем пожаловал, молодец? Хочешь гадания, что ль? Что ж, старуха разуважит тебя – погадает.

– Затем и пришел! – угрюмо отвечал Ермак.

– Изволь, родимый, изволь!

Пока она готовилась к гаданию, Ермак продолжал оглядывать лачугу. На печке сидел кривой кот и лукаво посматривал на него. Ермак хотел отвести глаза, но не мог, словно взгляд кота приковал его. И вот мерещится Ермаку, что Васька начинает ему подмигивать, строить рожи, наконец, высунув язык, дразнит его. Казак не вытерпел, плюнул и отвернулся; Власьевна взглянула на казака, потом на кота и усмехнулась.

– Брысь, Васенька! – ласково обратилась она к коту.

Тот с мурлыканьем забился в угол печки.

– Ну вот, добрый молодец, и готово все, сейчас я расскажу тебе все, что хочешь! – проговорила Власьевна и начала пристально глядеть в ковш воды.

Ермак не спускал с нее глаз. Прошло несколько минут.

– Сразу, молодец, и не разберешь ничего,  – заговорила наконец Власьевна,  – все что-то путается.

Потом, обождав несколько времени, она снова заговорила вполголоса:

– Словно Волга-река… да… так, она… знаю ее хорошо. Вот и берега крутые, а вон струги плывут, золота, парчи сколько, а крови, крови… все покойники, а ты, молодец, так и кладешь вокруг себя покойников… Затуманилось… дом боярский… боярышня-то… боярышня красавица какая!.. Ночь… ты бежишь с нею… она тебя целует, обнимает… дочка у нее… и хороша же дочка… гроб… боярышня умерла!

Ермак сурово сдвинул брови, нижняя губа его тряслась.

– Девка ражая, красавица,  – продолжала колдунья,  – только, молодец, у тебя ворог есть, черный, бородастый, ох, не любит он тебя!..  – проговорила Власьевна и замолчала.

– Что же дальше-то? – угрюмо спросил Ермак.

– Погоди, что-то не разберу! Ну вот, вот, ворог-то твой режет кого-то, в челн вскочил, опять на Волге, с боярином говорит, с боярином стреляется…

– Гляди дальше! – прогремел Ермак, уверенный в правде слов колдуньи.

Власьевна снова начала глядеть в ковш.

– Чудно,  – заговорила она,  – место совсем не наше, чудное какое: снег да снег, а деревья зеленые, таких деревьев и не видывала я, и народ не наш, все бегут от тебя… да что это? Ты в царском венце… ночь, на тебя нападают… Дальше не скажу! – закончила старуха.

– Говори все!

– Нехорошо, молодец, дальше-то!

– Все равно говори!

– Коли хочешь, твоя воля. Ты в царском венце,  – продолжала она,  – на тебя ночью напали, на одного, а кругом все мертвые, и ты сложил свою головушку, вот и все.

Ермак задумался; много правды сказала старуха, а последние слова и на вранье похожи.

– Все-то ты наврала! – проговорил Ермак, бросая несколько золотых на стол и берясь за шапку.

– Поживи, молодец, увидишь, тогда скажешь, что старуха Власьевна не врет. А ворога-то своего черного берегись,  – закончила она.

Ермак не отвечал ей ни слова и молча вышел из лачуги.

Всю дорогу его занимала мысль, кто его ворог; в прошлом Власьевна ни в чем не ошиблась, рассказала все как по писаному… Что же касается будущего, какая царская корона ждет его?

Ермак, подходя к пристани, где стояли его челны, издали услыхал два совиных крика, но не обратил на них внимания; не найдя у пристани ни одного челна, он не на шутку встревожился. Невдалеке он услышал стон.

– Кто здесь? – спросил Ермак.

– Я, Степка!

– Чего стонешь?

– Живодер зарезал и челны со стрельцами угнал.

Ермак заскрежетал зубами, поднял Степку и потащил его наверх, в разбойничий стан.

На небольшой поляне, вокруг нескольких пылавших костров, в различных положениях разместилась шайка Ермака. Вся поляна была занята разбойниками, разбившимися на отдельные кучки; каждая из них вела свой разговор; особенно многолюдной казалась толпа, развалившаяся у крайнего костра – атаманского. Здесь сидел сподвижник, правая рука атамана, Иван Иванович Кольцо, и вел речь о давно прошедших удалых подвигах казачьей вольницы.

– Прежде,  – говорил Кольцо,  – Волга-матушка была река вольная, гуляй, бывало, от самого хоть Нижнего до Персии, и нет тебе запрета, никаких стрельцов не увидишь, о воеводах и не слыхать у нас было, да и народу-то нашему, казакам, вольнее жилось. Если захочет кто пошалить, руки поразмять, так идет, бывало, для этого без всякой опаски, да и добывали же добра всякого в волюшку, особливо от персиян доставалось; струг заберут, и чего-чего только нет в этом струге: и парча, и камни самоцветные, а об казне уж и говорить нечего! Да, бывало времечко, не воротишь его. Сунься-ка теперь хоть к Нижнему или в Персию, ну и налетишь на Казань аль Астрахань, значит, и кланяйся родным, чтоб в поминанье записали…