Александр Коротков - Поверженный ангел [Исторический роман]

Синьор Алессандро удивленно взглянул на отца.

— Твой своячок, — отвечая на его взгляд, с брезгливой улыбкой сказал Альбицци-старший.

— Дуранте Арсоли? — воскликнул синьор Алессандро. — Не может быть!

— Почему же это не может быть? — возразил синьор Николайо. — Яблоко от яблони недалеко падает. Его папаша, Ламберто Арсоли, всю свою жизнь только и делал, что мутил народ. Нет, не случайно он здесь! — Старый Николайо постучал кольцом по списку. — И пусть он будет нам хоть десять раз родственник, я первый скажу: Флоренция должна навсегда освободиться от рода Арсоли.

«И чего он так раскудахтался? — подумал синьор Алессандро, глядя на отца. — Можно подумать, что у Флоренции нет врагов опаснее, чем этот полунищий Арсоли!»

Внезапно в голове у него мелькнула новая мысль, столь неожиданная, дерзкая и вместе с тем простая, что он чуть не задохнулся от волнения. Синьор Николайо вместе с Кастильонкьо еще долго обсуждали судьбу каждого из заговорщиков, однако синьор Алессандро их больше не слушал. Наконец, просидев чуть ли не час, мессер Кастильонкьо распрощался и ушел.

— Фу, надоел! — сказал синьор Николайо, откидываясь на спинку кресла. — Вечно принесет его нелегкая, когда не надо!.. Ты не забыл, Сандро, твой ход.

— Отец, можешь ты сделать для меня одну безделицу? — спросил синьор Алессандро.

— Ну что ж, говори, — отозвался синьор Николайо, снова обращая взгляд на доску.

— Не трогай Арсоли. Пусть Кастильонкьо арестует кого-нибудь вместо него.

Синьор Николайо поднял глаза.

— Ты, верно, шутишь? — сказал он.

— Нисколько, — ответил синьор Алессандро, кажется впервые за весь вечер встречаясь с отцом взглядом. — Я даже знаю, кого надо арестовать вместо Дуранте. Чекко Форжьере. Он сиенец. Когда-то за такие же точно дела его изгнали из родного города.

— Нет, Алессандро, ты просто сошел с ума! — пробормотал синьор Николайо. — При чем тут какой-то Чекко? Он причастен к заговору?

— Не думаю. Чекко человек тихий. Но он мог участвовать в заговоре Медичи. Он сосед Арсоли, к тому же женат на его двоюродной сестре.

— Это уж слишком! — прервал сына синьор Николайо. — Значит, ты не шутя предлагаешь мне не трогать виновного и покарать невинного? Да как у тебя язык повернулся?

«Будто ты караешь одних виновных!» — пробормотал про себя синьор Алессандро.

— Подумай о своей дочери, — сказал он вслух.

— Что мне о ней думать? — раздраженно возразил синьop Николайо. — Пусть хоть завтра же возвращается в этот дом и живет, как раньше жила.

— Никогда она сюда не вернется, — сказал синьор Алессандро. — Она любит Дуранте, и, если его казнят, думаешь, она не догадается, чьих это рук дело?

— Ну, так пусть идет в монастырь или куда хочет! — почти крикнул синьор Николайо. — Если мы из-за сестер, дочерей, тетушек станем мирволить крамольникам, они перережут нас в наших собственных постелях.

— Но ведь сестра не одна, у нее сын, — упрямо продолжал синьор Алессандро. — Твой внук, отец.

— Я возьму мальчика к себе и сделаю из него истинного гвельфа, — сказал Альбицци. — Надеюсь, отец еще не успел его испортить.

— Значит, ты мне отказываешь? — тихо спросил синьор Алессандро.

— Отказываю. И чем скорее ты выбросишь эти глупости из головы, тем лучше.

Наступило молчание. Оба сидели, потупив головы, не глядя друг на друга, раздраженные и расстроенные.

— Жалко… — пробормотал наконец синьор Алессандро.

— Я понимаю тебя, Сандро, — уже гораздо мягче проговорил синьор Николайо. — Тебе жаль сестру, в этом нет ничего удивительного. В твоем возрасте это вполне естественно. Но, в то время как ты думаешь о сестре, о ее слезах, я думаю о Флоренции, о благополучии государства. В политике нет места родственным чувствам, запомни это.

«Знал бы ты, какие у меня чувства!..» — усмехнувшись про себя, подумал синьор Алессандро.

— А теперь давай-ка лучше доиграем партию — и за стол, — обычным своим тоном продолжал синьор Николайо. — Ужин небось нас заждался…

— Я проиграл, — сказал синьор Алессандро, роняя на бок своего короля, и встал с кресла.

На следующее утро синьор Алессандро встал поздно, разбитый и злой. Он сел на кровати, спустив на пол босые ноги, подпер кулаками колючие, небритые щеки и погрузился в раздумье. Как же теперь быть, как избавиться от ненавистного Чекко? Будь отец посговорчивее, завтра на рассвете все бы уже уладилось без всяких хлопот с его стороны — Чекко навсегда бы исчез, и никому не пришло бы в голову заподозрить, что он, Алессандро Альбицци, причастен к этому делу. Скажи он вчера всю правду, отец, может быть, и внял бы его просьбе, но в том-то и беда, что он никому не посмел бы назвать вслух ту единственную причину, из-за которой жаждет гибели сиенца.

Все началось незадолго до смерти Симоны. Если бы он знал наперед, что женитьба на хилой, болезненной Симоне Сеньино обернется для него столькими хлопотами и переживаниями, что привольная, веселая доселе жизнь станет унылой, как октябрьское небо, он, верно, не захотел бы богатого приданого, что принесла ему жена, и, может быть, даже посмел бы ослушаться отца. Но в то время он был как в чаду. Все было для него внове, заманчиво и виделось в радужном свете. Ко дню свадьбы отец отстроил ему дом, передал мастерскую и выделил капитал, который сразу чуть ли не удвоился благодаря приданому жены. Он вступил в цех Ланы и с головой ушел в дела мастерской — вникал во все мелочи, дрожал над каждой лирой и через год мог уже похвастаться солидной прибылью. Но если дела мастерской шли в гору, то дома у него с каждым днем становилось все тоскливее. Жена не любила его, к тому же, одолеваемая бесчисленными хворями, неделями не вставала с постели, так что, живя под одной крышей, они виделись не часто и, вместо того чтобы сближаться, все больше отдалялись друг от друга. Чтобы не видеть ее исхудавшего лица и бледной, виноватой улыбки, он все чаще стал уходить из дому, допоздна засиживался у отца или у кого-либо из его друзей, почтенных шерстяников, пировал с холостыми приятелями, а однажды на какой-то праздник даже заглянул к сестре, которую не любил с самого детства. Впрочем, дома ее никто не любил, кроме старой няньки.

Она была в семье третьей дочерью, и само появление ее на свет вызвало всеобщую досаду. Все ждали мальчика, и вдруг… Синьор Николайо не пожелал даже пойти взглянуть на новорожденную. С младенчества ощущая к себе всеобщую неприязнь, девочка росла замкнутой и угрюмой, а всем казалось, что она злая и себялюбивая. К тому же она была на редкость некрасива, и с годами этот недостаток не только не сглаживался, но, напротив, становился все заметнее. Когда подошло время выдавать ее замуж, оказалось, что нет ни одного претендента на ее руку. Год проходил за годом, а женихов не появлялось, тем более что весьма скромное приданое, выделенное ей отцом, ни в коей мере не могло заставить хотя бы одного из них забыть о ее непривлекательной внешности. Одному богу известно, сколько слез пролила она, как мучилась и страдала, каждодневно ощущая себя чужой в своей собственной семье, никому на свете не нужной дурнушкой.